Дафна дю Морье - Дух любви

Кристофер жил среди них, разговаривал с ними, видел красоту стариков и нежность детей, прислушивался к их неторопливым суждениям, грустил, когда они уходи, радовался, когда они смеялись, понимал силу и доброту мужчин, природное чутье и красоту женщин. Он понял, что до сей поры жил не по правде, не по великой мудрости бытия, но отныне навсегда останется в самой гуще смиренных и униженных, понял, что и родился то он лишь для того, чтобы помогать тем, кто просит у него помощи, чтобы любить вместе с ними, страдать вместе с ними, пройти отведенный ему путь, не требуя награды, не взыскуя последней благодарности, но радуя свое сердце светом, озаряющим лица этих людей.

В апреле тысяча девятьсот шестого года родилась Дженифер Кумбе. Ее появление на свет было великой радостью для Кристофера. Раннее детство его сыновей совпало с самыми тяжкими годами его жизни, теперь же тревоги и горести были позади, и ничто не мешало ему отдавать все свое время маленькой дочери.

Буквально с первых дней она охотно позволяла отцу брать себя на руки. Когда она стала чуть старше, ее маленькое серьезное личико так и светилось при его приближении. Она махала ручками, когда вечером он, возвращаясь с работы, первым делом подходил к ее люльке или кроватке. Берту она воспринимала как особу, необходимую для того, чтобы та ее мыла, кормила и одевала, ко всем этим проявлениям заботы она относилась с чрезвычайной серьезностью и покорным смирением. Та же Берта учила ее, что можно делать и чего нельзя, она была хорошей девочкой, если хорошо ела и не плакала, когда пора было ложиться спать, но девочкой скверной, если кусала ногти и писала в штанишки. Но к себе на плечи сажал ее папа, и по саду бегал с ней папа, папа качал ее на коленях, и с палой шепотом делилась она своим огорчением, если днем случалась какая-нибудь неприятность.

Приятно, когда в доме маленький ребенок, ведь Гарольд и Вилли уже выросли и стали настоящими молодыми людьми, они уже даже брились и курили, хотя старшему еще не исполнилось двадцати одного года.

Ричард Кумбе, которому было уже пятьдесят, чувствовал, что начинать новую жизнь ему поздно, и решил, пока хватит сил, служить шкипером на красивой маленькой шхуне, хотя получить фрахт становилось все труднее.

Альберт Кумбе оставил свой барк и, перейдя на паровой флот, командовал судном водоизмещением в пять тысяч тонн, принадлежавшим одной компании в Аделаиде, и большую часть времени проводил в австралийских водах.

Чарли Кумбе после окончания англо-бурской войны вернулся в Англию и, проведя в Плине несколько недель, вернулся в свой полк, который был расквартирован в Индии.

Кейт Кумбе вышла замуж, уехала из Плина и поселилась в Йоркшире.

Из всей семьи в Плине остался только Кристофер, лишь он сохранил верность родному дому. Казалось, что с кузенами Диком, Фредом, Томом и Джеймсом, вместе с которыми он работал на верфи, у него было больше общего, чем с родными братьями. Кристофер нашел путь к сердцам людей. В самых бедных домах ему всегда были рады, всегда встречали с улыбкой. Люди чувствовали, что здесь, рядом есть человек, который страдал, и страдания сделали его чище, человек, который принимает жизнь смиренно и терпеливо, который с пониманием и сочувствием отнесется ко всякому, кто к нему обратится.

Кристофер понимал, что после стольких лет изнурительных скитаний он действительно нашел свою тихую гавань. Будущее сулило ему мир и покой, а расцветающая красота Дженифер, этого маленького чуда, наполняла его дни благостной надеждой на исполнение чего-то давно завещанного.

К осени тысяча девятьсот одиннадцатого года заказы на верфи стали совсем редки и поступали с большими перерывами. Казалось, что шхуны и баркентины уже никому не нужны; владельцы судовых компаний заказывали железные и стальные суда на современных верфях в больших портах, и некогда неумолчный шум молотков и пил теперь в Плине можно было услышать нечасто. Торговля глиной росла год от года, и у пирсов под погрузкой стояло гораздо больше кораблей, чем во времена детства Кристофера.

Город расцветал и ширился, многие земли шли под застройку, и там, где раньше лежали поля, возникали целые кварталы домов, а на смену узким тропинкам пришли широкие, уходящие вглубь страны дороги. Теперь фермеры приезжали на рынок на велосипедах с моторами и автомобилях, старые повозки пустили на лом, пони свободно гуляли на травяных выгонах.

Герберт, теперь семидесятипятилетний старик, лишь тряс головой и заявлял, что для Плина наступили плохие времена; он отошел от дел и отводил душу в бесполезном ворчании.

Тому и Джеймсу, которым было за пятьдесят и чье детство пришлось на годы кораблестроительного бума, оставалось покориться судьбе и прогрессу и держаться насколько хватит сил.

Отсутствие молодого поколения, которое могло бы продолжить традиции семейства Кумбе, часто наводило Кристофера на грустные размышления, и порой он даже радовался, что его отец Джозеф не дожил до этих времен и не видел, в какой упадок пришли их дела. Оба его сына уже сами зарабатывали себе на жизнь и вполне могли о себе позаботиться. И, тем не менее, перспектива была не из веселых, ведь, если на верфи не будет стабильной работы, ее ждет полный крах.

Осенью тысяча девятьсот одиннадцатого года, в преддверии долгой зимы и при почти полном отсутствии работы, кузены Кумбе собрались на верфи, чтобы обсудить положение дел. У Кристофера сердце кровью обливалось при виде этих мужчин, чьи лица, некогда такие волевые и решительные, теперь были полны сомнения и изборождены морщинами. Он готов был в порыве возвышенного безумия пожертвовать собственным домом, чтобы иметь сейчас достаточно средств и заказать целую флотилию шхун. Они обсуждали планы на грядущую зиму, цепляясь даже за самые призрачные надежды, но так и не придумали ничего, что могло бы обеспечить их надежной работой. Уже в самом конце совещания, в ходе которого они так и не пришли ни к какому решению, Кристофер вспомнил о дяде Филиппе. В конце концов, он же их родич, их плоть и кровь, благодаря своим способностям он занял в Плине высокое положение, дела его процветают, и в свои семьдесят два года, не имея собственной семьи, он, конечно же, может протянуть руку помощи близким родственникам.

– Да скорее из камня можно выжать кровь, чем из него хоть немного денег, – мрачно сказал Джеймс Кумбе. – Старый скряга, насколько я знаю, он никому из родственников ни разу и пенса не дал, а уж о благотворительности и говорить нечего. Какой толк идти к нему с протянутой рукой, зная, что он все равно откажет. Нас было пятнадцать у отца, порой ему приходилось нелегко, ну и что, разве дядя Филипп предложил хоть одного из нас пристроить к какому-нибудь делу? Все мои братья разбрелись кто куда: трое в море, двое умерли, один в Плимуте, один в Карне, и все едва сводят концы с концами.

– После смерти отца и матери он мог бы хоть что-нибудь предложить бедной тетушке Мэри, но куда там, даже на ее похороны не пришел, не позаботился, чтобы хоть похоронили-то как положено, – сказал Том.

– Знаешь, Крис, люди всегда говорили, что он и твоего отца до сумасшедшего дома довел, – заметил Джеймс. – Дядя Джо быстро бы оправился, если бы дядя Филипп чего-то там не сказал ему. Как я понимаю, так ведь никто толком и не знает, что там случилось в тот сочельник, да теперь уже и не узнает. И потом держать его в Садмине целых пять лет – ведь это позор, да только кто ему об этом скажет, он для нас слишком хитер, всех вокруг пальца обведет.

– Все, что вы говорите, правда, кому, как не мне, это знать, – сказал Кристофер. – Никто не может сказать, что я питаю к нему хоть сколько-нибудь добрые чувства. Он довел моего бедного отца до безумия. Но в Плине он важная фигура, и почему бы нам не попросить у него помощи? Вреда от этого не будет. Худшее, что он может сделать, так это отказать нам.

– Не знаю, – медленно проговорил Том. – Он почему-то так зол на свою родню, что никогда не угадаешь, какая пакость может прийти ему в голову.

– Послушай, Том, это вздор. Какое зло может причинить нам или кому другому семидесятидвухлетний старик? Для этого он слишком стар. Да и зачем?

– Может, это и глупо, но я как раньше ему не доверял, так и сейчас не стал бы. Дяде Филиппу я поверю лишь тогда, когда увижу его в гробу, да и то лишь после того, как перекрещусь да прочту молитву.

– Том прав, – проворчал Джеймс, – этот тип и не человек вовсе, какой-то злой выродок, в нем нет ни капли крови Кумбе – готов в этом поклясться.

– Все так, но послушайте, что-то надо делать, и делать быстро, и оба вы это знаете. Если мы так и будем сидеть здесь да качать головами, то и работы не получим, и верфь не спасем. Я не боюсь дяди Филиппа, он не может навредить мне больше, чем уже навредил, слава богу, теперь это в прошлом. Я сегодня же пойду к нему в контору и скажу, что у меня на уме.

– Ты славный парень, Крис, но, помяни мое слово, добра от этого не будет.

Кристофер не стал их слушать и в тот же день спустился в Плин и направился в контору на причале. Его сразу приняли, и он вошел в комнату, где Филипп Кумбе грел руки у едва теплившегося камина.

При появлении племянника он не выказал ни малейшего удивления, а только потер руки и как-то странно улыбнулся.

– Ну, ты наконец-то пришел узнать, что я могу для вас сделать. Ведь затем ты и пожаловал, не так ли? Я, видишь ли, очень редко ошибаюсь, очень редко.

– Всю ответственность за этот визит я беру на себя, – твердо сказал Кристофер, – мои кузены были против, поскольку они люди гордые и независимые. Я же, как вам, вероятно, известно, этими качествами не обладаю.

– Значит, сын моего брата Джозефа признает свое поражение. Такое смирение весьма похвально. Не то, что прежде. Какая ирония судьбы: после всего, что было, с бедой ты приходишь ко мне.

– Для вас, дядя, ирония, для меня – боль и горечь, и делаю это я исключительно ради моих кузенов.