— Вы новый надзиратель?

— Я думал, надзиратель — мистер Патч.

— Он не выдерживает. — Несколько ребят хихикнули. Волосатый парень играл роль местного клоуна. — Это страшная тюрьма. И они никогда не выдерживают.

— Мне она не кажется такой страшной. Где мистер Патч?

— В столовой. Он будет здесь через минуту. И тогда мы позабавимся.

— Ты болтаешь довольно цинично для твоего возраста. Сколько тебе лет?

— Девяносто девять. — Его слушатели одобрительно засмеялись. — А мистеру Патчу только 48. Ему трудно быть моим воображаемым отцом.

— Может быть, я смогу поговорить с миссис Маллоу?

— Она у себя в комнате, пьет свой ленч. Миссис Маллоу всегда пьет свой ленч. — Злость в его глазах сменилась еще более темным чувством. — Вы папа?

— Нет.

Сзади прыгал пинг-понговый шарик, вперед-назад, вперед-назад...

Один из слушателей громко произнес:

— Он не папа!

— Может, он мама? — спросил заросший парень. — Вы мама?

— Он не похож на маму, у него нет грудей!

— У моей мамы тоже нет грудей, — сказал третий. — Поэтому я и чувствую себя отверженным.

— Перестаньте, ребята. — То, что они говорили, было ужасно. Они хотели, чтобы я был папой или пусть даже мамой одного из них. Это желание читалось в их глазах. — Вы ведь не хотите, чтобы я тоже чувствовал себя отверженным? А?

Никто не ответил. Заросший парень улыбнулся мне. Улыбка задержалась на его лице несколько дольше, чем в первый раз.

— Как вас зовут? Я — Фредерик Тандал Третий.

— Я — Лью Арчер Первый.

Я вывел мальчика из круга его почитателей. Он отодвинулся, словно мое прикосновение было ему неприятно, но шел рядом. Мы сели на кожаную кушетку.

Кто-то из подростков поставил на проигрыватель заезженную пластинку. Двое других стали танцевать, хрипло напевая пародию на исполнявшуюся песню.

— Ты знал Тома Хиллмана, Фред?

— Немного. Вы его папа?

— Нет, я же сказал, что не папа.

— Взрослые не считают необходимым говорить правду.

Он выдернул несколько волос из подбородка с такой силой, словно ненавидел эти признаки повзросления.

— Мой отец сказал, что посылает меня в военное училище. Он большая шишка в правительстве, — добавил мальчик тем же ровным голосом, без всякой гордости. И продолжил совсем другим тоном: — Том Хиллман не ладил со своим отцом, поэтому его и привезли сюда по железной дороге. Монорельсовая дорога к волшебному царству. — Он болезненно скривился в какой-то исступленной и одновременно безнадежной улыбке.

— Том говорил с тобой об этом?

— Том пробыл здесь очень недолго, дней пять или шесть, и мы мало говорили. Он появился ночью в воскресенье и исчез ночью в субботу. — Он смущенно повертелся на кушетке. — Вы не коп?

— Нет.

— Я даже удивился. Задаете вопросы, как коп.

— Разве Том сделал что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать копов?

— Мы все что-нибудь делаем, да?

Возбужденный и в то же время холодный взгляд его скользил по комнате, задерживаясь иногда на ужимках танцоров.

— С тех пор, как вы стали взрослым, вы уже не подходите для Восточного корпуса. А я, например, самый выдающийся преступник. Я подделал имя «большой шишки» на чеке и послал его в Сан-Франциско на уик-энд.

— А что сделал Том?

— Полагаю, что увел машину. Это было только первое преступление, говорил он, и его легко освободили бы как несовершеннолетнего. Но отец его не желал огласки и прислал Тома сюда. Вообще, я думаю, что Том был не в ладах со своим отцом.

— Да?

— Почему вы так интересуетесь Томом?

— Мне предложено найти его, Фред.

— И вернуть сюда?

— Сомневаюсь, чтобы его приняли.

— Счастливчик! — Бессознательно он придвинулся ко мне. Я почувствовал запах волос и грязного тела. — Я сбежал бы отсюда, если бы мне было куда пойти. Но «большая шишка» опять вернул бы меня под надзор. Кроме того, это сберегло бы ему деньги.

— А у Тома было куда пойти?

Он резко выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Я не говорил этого.

— А я спрашиваю.

— Он не сказал бы мне, если бы и было.

— С кем в школе он был наиболее близок?

— Ни с кем. Он был так расстроен, когда его привезли, и что его оставили одного в комнате. Мы проговорили потом с ним всю ночь. Но он рассказал немного.

— Ничего о том, куда собирался идти?

— У него не было какого-нибудь плана. В субботу вечером он попытался поднять бунт, но остальные наши — желторотые птенцы... Тогда он сбежал. Казалось, он был ужасно расстроен и рассержен.

— Не был ли он эмоционально неуравновешен?

— А все мы? — Он сделал безумное лицо и постучал себя по виску пальцем.

— Это очень важно, Фред. Том слишком молод и к тому же, как ты сказал, возбужден. Его нет уже две ночи, и он мог попасть в серьезную передрягу.

— Хуже, чем эта?

— Ты понял, о чем я спрашиваю? Говорил ли Том, куда собирается пойти?

Мальчик не ответил.

— Все-таки я предполагаю, что он сказал тебе кое-что.

— Нет!

Но он не смог выдержать моего взгляда.

Вошел Патч и нарушил непринужденную атмосферу, царящую в комнате. Танцоры сделали вид, что борются, комиксы исчезли, словно пачки ворованных денег. Игроки в пинг-понг спрятали шарик. Патч был мужчиной средних лет с редкими волосами и выступающей челюстью. Двубортный рыжеватого оттенка габардиновый костюм морщился на его довольно полной фигуре. Лицо его было в морщинах от властной улыбки, не сходившей с маленьких чувственных губ. Пока он осматривал комнату, я заметил, что белки его глаз красноватого цвета. Он шагнул к проигрывателю и выключил его. В наступившей тишине голос Патча зазвучал вкрадчиво:

— Время ленча не для музыки, мальчики! Музыка после обеда, с семи до семи тридцати.

Он обратился к одному из игроков в пинг-понг:

— Запомни это, Диринг. Никакой музыки днем. Назначаю тебя ответственным.

— Да, сэр.

— А не играли ли вы в пинг-понг?

— Мы только шутили, сэр.

— Откуда вы взяли шарик? Ведь шары заперты в моем столе.

— Заперты, сэр.

— Где же вы взяли тот, которым играли?

— Не знаю, сэр. — Диринг мял в руках куртку. Это был застенчивый парень с резко выступающим вперед адамовым яблоком, похожим на спрятанный шарик от пинг-понга. — Я нашел его.

— Где? В моем столе?

— Нет, сэр. На земле.

С наигранной смиренностью мистер Патч направился к нему. В то время как он пересекал комнату, мальчики за его спиной строили рожи, толкались, размахивали руками и подпрыгивали. Один из танцоров сделал театральный жест, повалился на пол, застыв на мгновение в позе умирающего гладиатора, и затем вновь вскочил на ноги.

Патч медленно заговорил, страдальчески растягивая слова:

— Ты купил его, не так ли, Диринг? Ты ведь знаешь, что правила запрещают проносить собственные шары для пинг-понга, не правда ли? Ты — президент законодательной Ассамблеи Восточного корпуса — помогал составлять эти правила. Так?

— Да, сэр.

— Тогда дай мне его, Диринг.

Мальчик протянул Патчу шар. Тот положил его на пол — в это время мальчики позади него изобразили, как бы они ударили его ногой в зад, — и раздавил шар подошвой. И отдал сломанный шарик Дирингу.

— Прости меня, Диринг, но я вынужден подчиняться правилам точно так же, как и ты. — Он повернулся к остальным ребятам, лица которых мгновенно приняли выражение полной покорности, и мягко сказал: — Ну, друзья, что у нас на повестке дня?

— Думаю, я, — сказал я, поднимаясь с кушетки.

Я представился и спросил, не может ли он поговорить со мной наедине.

— Вероятно, — сказал он с тревожной улыбкой, словно я и впрямь был его преемником. — Пройдемте в мой кабинет. Диринг и Бронсон, я вас оставляю ответственными.

Кабинет представлял собой небольшую комнату без единого окна, отгороженную от общей спальни. Он закрыл за собой дверь и, вздохнув, сел.

— Вы хотите говорить о ком-нибудь из мальчиков?

— О Томе Хиллмане.

Это произвело на него неприятное впечатление.

— Вы представитель его отца?

— Нет. Доктор Спонти послал меня поговорить с вами. Я частный детектив.

— Так... — Он состроил недовольную гримасу. — Полагаю, Спонти, как обычно, обвиняет меня?

— Он сказал что-то о чрезмерной горячности.

— Какая ерунда! — Он стукнул кулаком по столу. Лицо его налилось кровью, а затем стало белым, как необработанная фотография. Только красноватые белки глаз сохранили свой цвет.

— Спонти не опустился до того, чтобы работать здесь, с этими животными. Я, и только я, следовательно, знаю, какое физическое воздействие необходимо. Я работаю с подростками двадцать лет.

— Возможно, вам следует уйти.

По его исказившемуся лицу было видно, что он с трудом сдерживает себя.

— О нет, я люблю эту работу, действительно люблю. Во всяком случае, это единственное, к чему я приспособлен. Я люблю мальчиков. И они любят меня.

— Это заметно.

Он не уловил иронии в моем голосе.

— Мы стали бы приятелями с Томом Хиллманом, если бы он остался. Но он сбежал. И знаете как? Украл ножницы у садовника и разрезал ширму на окне в спальне.

— Когда точно это произошло?

— В субботу ночью, где-то между одиннадцатью часами — временем, когда я ложусь, — и утренним подъемом.

— А что случилось еще раньше?

— Вы имеете в виду субботний вечер? Он пытался поднять бунт среди мальчиков, подстрекая их напасть на руководящий персонал. После обеда я ушел из столовой и из соседней комнаты услышал его речь. Он убеждал ребят, что их здесь лишили всех прав, а за них требуется бороться. Это подействовало на некоторых легко возбудимых. Но когда я приказал Хиллману замолчать, единственным, кто бросился на меня, был он.

— Вы ударили его?

— Да, и не стыжусь этого. Я должен поддерживать свой авторитет перед остальными.

Он потер кулак.