— Мы ждем тебя целую вечность, — набросилась она на Отто Бодругана, едва тот направился к ней. — Сколько же нужно времени, чтобы переплыть залив? Вы, может, по пути еще и рыбу половить успели?

Он поцеловал ей руку, не обращая внимания на злобный выпад, и посмотрел на человека, стоявшего за ее стулом.

— Как поживаешь, Уильям? — спросил он. — Ровно час от моего причала до здешнего — не так уж и плохо, если учесть, что ветер на траверзе. Верхом было бы дольше.

— Да я-то понимаю, — пробормотал он. — Раньше ты никак не мог прибыть. И в любом случае, здесь уже ничем не поможешь.

— Ничем? То есть как? — отозвалась Матильда. — А нас всех поддержать в трудную минуту, скорбеть вместе с нами, выгнать французского монаха, а из кухни вышвырнуть этого пьяницу, приходского священника? Если он не сможет использовать свое право брата и заставить Джоанну прислушаться к голосу разума, то кто же тогда сможет?

Бодруган повернулся к Изольде. Он едва коснулся ее руки, а она даже не подняла головы и не улыбнулась ему. Их сдержанность, несомненно, была вызвана осторожностью: любое слово, сказанное слишком доверительно, могло бы быть превратно истолковано.

Ноябрь… Май… Со времени приема, устроенного в монастыре в честь приезда епископа, прошло целых полгода, которые я перепрыгнул одним махом.

— Где Джоанна? — спросил Бодруган.

— В комнате наверху, — ответил Уильям. И только тут я заметил его сходство с Изольдой. Это был Уильям Феррерс, ее брат, но только лет на десять — пятнадцать старше: его лицо было испещрено морщинами, волосы припорошены сединой.

— Ты ведь знаешь, что нас беспокоит, — продолжал он. — Генри никого к себе не подпускает, кроме французского монаха Жана. Ни от кого, кроме него, он не принимает помощи, отказался от услуг хорошего лекаря, которого мы привезли с собой из Девона. Теперь уже ясно, что монах не справился: больной без сознания, и конец близок — вероятно, остались считанные часы.

— Но если такова воля Генри и он при этом не испытывает страданий, о чем тогда говорить?

— Потому что все делается не так, как положено! — воскликнула Матильда. — Генри дошел до того, что высказал желание быть похороненным в монастырской часовне. Этого просто нельзя допустить. Всем известна репутация монастыря, недостойное поведение самого приора, распущенность монахов. Нечего сказать, подходящее место, чтобы такой человек как Генри — с его-то положением! — обрел там вечный покой. Это значит — опозорить нас на весь белый свет!

— Какой такой свет? — спросил Бодруган. — Этот твой свет охватывает всю Англию или только Девон?

Матильда побагровела.

— Не думай, что мы все забыли о твоих подвигах семь лет назад, — сказала она. — Изменник, вставший на сторону развратной королевы, которая осмелилась пойти войной против своего сына, нашего законного монарха — вот кто ты! Немудрено, что французы имеют в твоем лице надежного союзника, чего ни коснись: ты с одинаковым рвением будешь приветствовать неприятельскую армию, если она одолеет Английский канал[3] и вторгнется на наши земли, и защищать распутных монахов какого-то иностранного ордена.

Уильям положил руку жене на плечо, пытаясь ее успокоить.

— Не стоит бередить прошлое, так мы ничего не добьемся, — сказал он. — С кем был Отто во время бунта — сейчас это неважно. Однако… — Он посмотрел на Бодругана. — Матильда кое в чем права. Все же не подобает Шампернуну покоиться рядом с французскими монахами. Было бы во всех отношениях пристойнее, если бы ты позволил похоронить его в Бодругане, учитывая, что к Джоанне в качестве приданого отошла изрядная часть твоих земель. Со своей стороны, я почту за честь похоронить его в Бере, в нашей церкви, которую мы сейчас перестраиваем. В конце концов, Генри мой кузен: он мне такой же близкий родственник, как и тебе.

— О, ради Бога, — вдруг раздался голос Изольды, — пусть Генри лежит там, где сам того желает. И вообще, не пристало нам делить шкуру неубитого медведя.

Я впервые услышал ее голос. Она, как и все, говорила по-французски сильно гнусавя, но либо потому что она была моложе других, либо я был просто необъективен, но мне показалось, что речь ее гораздо музыкальней, а звуки чище. Не успела она договорить, как Матильда вдруг разрыдалась к полному ужасу ее супруга, а Бодруган отошел к окну и стал угрюмо смотреть на улицу. А сама Изольда, которая вызвала этот всплеск эмоций, нервно постукивала ногой с выражением надменного презрения на лице.

Я оглянулся на Роджера — он с трудом сдерживал улыбку. Затем он сделал шаг вперед и с большим почтением ко всем присутствующим (хотя, как мне показалось, он пытался обратить на себя внимание Изольды) сказал:

— Если вам будет угодно, я доложу госпоже о прибытии сэра Отто.

Его слова остались без внимания, и, приняв молчание за знак согласия, Роджер поклонился и вышел. Он поднялся по лестнице в верхние покои, и я не отставал от него ни на шаг, как будто мы были связаны с ним одной веревкой. Он вошел без стука, откинув тяжелые портьеры, прикрывавшие вход в комнату, которая была размером, наверное, с половину нижнего зала — большую ее часть занимала застеленная кровать. Маленькие окошки почти не пропускали свет, поскольку в них использовался промасленный пергамент, и зажженные свечи на столе в ногах кровати отбрасывали огромные тени на выкрашенные в желтый цвет стены.

В комнате находились трое: Джоанна, монах и умирающий. Безжизненное тело Генри де Шампернуна было обложено подушками — казалось, что он сидит, подбородком почти касаясь груди: голова его была обмотана белой тканью наподобие тюрбана, который придавал ему нелепое сходство с арабским шейхом. Глаза были закрыты, и, судя по мертвенной бледности лица, мучиться ему оставалось совсем недолго. Монах, наклонившись, что-то помешивал в чаше на столе. Когда мы вошли, он поднял голову. Это был тот самый молодой человек с лучистыми глазами, который служил секретарем или клириком у приора во время моего первого визита в монастырь. Он не проронил ни слова и продолжал заниматься своим делом, а Роджер повернулся к Джоанне, сидевшей в другом конце комнаты. Она сохраняла полное самообладание, никаких следов скорби на лице, и занималась тем, что вышивала на пяльцах цветным шелком.

— Все здесь? — спросила она, не поднимая глаз от своей работы.

— Все, кто был приглашен, — ответил управляющий, — и уже переругались друг с другом. Леди Феррерс сначала бранила детей за то, что они громко разговаривают, а сейчас сцепилась с сэром Отто: леди Карминоу, по-моему, не рада, что приехала. Сэр Джон еще не прибыл.

— И навряд ли прибудет, — ответила Джоанна. — Я предоставила это решать ему самому. Если он слишком поспешит со своими соболезнованиями, это может показаться подозрительным — да его же сестрица, леди Феррерс, первая не преминет из этого устроить какой-нибудь скандал.

— Уже устраивает, — заметил управляющий.

— Не сомневаюсь. Чем быстрее конец, тем для всех лучше.

Роджер подошел к кровати и посмотрел на своего умирающего господина.

— Сколько еще осталось? — спросил он монаха.

— Он больше не очнется. Можешь до него дотронуться, если хочешь, он ничего не почувствует. Остается подождать только, чтобы остановилось сердце, и тогда госпожа сможет объявить всем о его смерти.

Роджер перевел взгляд с кровати на стол с чашами.

— Что ты ему дал?

— То же, что и раньше: мак — сок цельного растения в равных пропорциях с беленой.

Роджер взглянул на Джоанну:

— Уберу-ка я лучше все это от греха подальше, а то могут возникнуть ненужные вопросы. Леди Феррерс говорила о каком-то своем лекаре. Они, конечно, вряд ли посмеют идти против вашей воли, но мало ли что.

Джоанна, по-прежнему поглощенная вышиванием, пожала плечами.

— Если хочешь, забери, что осталось, — сказала она, — хотя все настои мы вылили вон. Чаши можешь на всякий случай убрать, но я думаю, что брату Жану опасаться нечего. Он действовал с предельной осмотрительностью.

Она улыбнулась молодому монаху, который в ответ промолчал, только посмотрел на нее своими выразительными глазами, и я подумал, уж не снискал ли он по примеру отсутствующего сэра Джона ее особой благосклонности — за те несколько недель, что провел у постели больного. Роджер и монах собрали посуду из-под зелья, хорошенько завернули ее в мешковину. Тем временем снизу из зала доносились голоса: по-видимому, миссис Феррерс оправилась после рыданий и вновь обрела красноречие.

А что говорит мой братец Отто? — спросила Джоанна.

— Он промолчал, когда сэр Феррерс высказал мнение, что лучше похоронить Генри в фамильной часовне Бодруганов, а не в монастыре. Мне кажется, он не будет вмешиваться. Сэр Уильям Феррерс предложил еще один вариант — похоронить его у себя в Бере.

— Зачем?

— Может быть, ради собственного престижа, кто его знает? Я бы не советовал соглашаться. Если только они завладеют телом сэра Генри, то хлопот не оберешься. В то время как монастырская часовня…

— Все будет хорошо. Воля сэра Генри будет исполнена, и нас оставят в покое. А ты, Роджер, проследи, чтобы не возникло никаких проблем с крестьянами. Люди здесь не слишком жалуют монастырь.

— Если их хорошо угостить на поминках, никаких проблем с ними не будет, — ответил он. — Можно пообещать уменьшить размеры штрафов в конце года, простить им прошлые провинности. И они будут довольны.

— Будем надеяться. — Она отложила пяльцы, поднялась со стула и подошла к постели. — Еще жив?

Монах взял в свою руку безжизненное запястье и нащупал пульс, затем наклонился, чтобы послушать, бьется ли сердце.

— Почти остановилось, — ответил он. — Если хотите, можете зажигать свечи — к тому времени, когда все семейство соберется, он уже скончается.

Они говорили о муже этой женщины, лежавшем на смертном одре, как о какой-то старой, уже никому не нужной вещи. Джоанна вернулась к своему стулу, взяла в руки черную вуаль и покрыла ею голову и плечи. Затем протянула руку и взяла со стола серебряное зеркало.