Тихо он спросил:

— Вы ведь очень устали, не правда ли?

Она кивнула головой и в свою очередь тоже спросила:

— Когда же вы догадались?

— Точно не могу вам сказать, но с самого начала мне стало ясно, что перед нами разыгрывают какой-то спектакль. Долго я не понимал, что автор — сама Герда. Вся ее манера была какая-то театральная, и это потому, что она играла роль. В этом деле удивительно сочетались чрезвычайная простота и хитрость. Сначала это меня озадачило. Однако очень скоро я заметил, что ум, с которым я непрерывно боролся, принадлежал вам, понял, что все обитатели «Долины» угадали ваше желание и подыгрывали вам, были вашими союзниками. Почему вы хотели спасти Герду?

— Потому что это было последним желанием Джона! Когда, умирая, он произнес мое имя, я поняла, что он на меня рассчитывает, что он умоляет меня спасти ее. Он ее любил. Гораздо сильнее, чем сам себе представлял. Он ее любил больше, чем Веронику, больше, чем меня. Наверное, потому, что она целиком принадлежала ему! Он знал, что если есть кто-то, кто может избавить Герду от последствий ее поступка, то это только я. И он прекрасно знал также, что я сделаю все, что он попросит, потому что я его люблю!

— И вы сразу же начали действовать?

— Да. Первое, что я сделала — бросила револьвер в пруд, чтобы уничтожить или хотя бы сделать неясными отпечатки пальцев. Потом я узнала, что существует еще одно, второе оружие. Я стала его искать и почти сразу же нашла, потому что догадалась, как Герда попытается от него избавиться. Люди инспектора Грэнджа пришли на несколько минут позже меня, револьвер уже был в моей сумке, и там я его хранила все время, пока не смогла отвезти его в Лондон. Там я спрятала его в своей мастерской. А потом снова привезла сюда и постаралась положить так, чтобы полиция — его сразу же обнаружила.

— Лошадь! — тихо сказал Пуаро.

— Как вы догадались? Да! Я сунула его в непромокаемый мешок и положила в арматуру, на которой потом слепила лошадь. Полиция не посмела бы во время обыска сломать мое произведение. Как же узнали об этом?

— Ассоциация идей, — ответил Пуаро. — Эта лошадь напомнила мне троянского коня… А отпечатки пальцев? Как вы их добыли?

— На углу моей улицы слепой старик продает спички. Он так и не понял, что держит в руках, когда я попросила его подержать одну вещь, пока ищу мелочь.

Пуаро смотрел на Генриетту с нескрываемым восхищением.

— Потрясающе! — воскликнул он. — Редко я имею дело с противником вашего класса!

— Было страшно трудно опережать вас каждый раз на один ход.

— Не сомневаюсь. Я начал догадываться об истине, когда заметил, что план противника состоит в том, чтобы направить подозрения не на определенного человека, а на всех, кроме Герды. Все нас от нее отдаляло. Вы нарисовали это дерево — «Игдрасил» — на столе в павильоне для того, чтобы увеличить число подозреваемых. Леди Эндкателл, которая поняла вашу игру, чтобы позабавиться, направляла бедного Грэнджа то направо, то налево. Он подозревал всех: Эдварда, Дэвида, саму леди Эндкателл… И это было как раз то, чего вы хотели, чтобы снять подозрения с убийцы. Все пути были хороши, и все они вели в никуда!

Генриетта посмотрела на тело в кресле и прошептала:

— Бедная Герда!

— Вы ведь никогда не переставали ее жалеть?

— Вы правы. Она была безумно влюблена в Джона, но она не могла видеть его таким, каким он был на самом деле. Она создала для своего личного пользования что-то вроде идола, которого она украсила самыми благородными качествами, какие только смогла выдумать. Вот это для нее и был Джон. Я ее очень жалела. Ведь когда идол сокрушен, уже больше ничего не остается!

Генриетта немного помолчала и продолжала:

— Она не могла понять того, что Джон гораздо выше и лучше того образа, который она себе создала. Это был гордый и благородный человек, жизнь била в нем ключом, кроме того, он был прекрасным врачом. Он умер, и мир многое потерял. А я — я потеряла единственного человека, которого любила.

Пуаро положил руку на плечо Генриетте.

— Да, — сказал он. — Но вы из числа тех, кто может жить с кинжалом в сердце и продолжать улыбаться…

Она подняла на него глаза, и на ее лице появилась горькая улыбка.

— Немного мелодраматично, вам не кажется?

— Это потому, что я иностранец и люблю громкие пышные фразы…

— Вы очень хорошо ко мне относились, месье Пуаро.

— С самого начала и до конца я вами восхищался.

— А теперь что нам делать, месье Пуаро? С Гердой?.. Пуаро взял сумку для рукоделия, принадлежавшую Герде, и высыпал ее содержимое на стол. Там были разноцветные полоски и куски кожи, среди которых легко можно было различить те, что недавно были частями кобуры. Пуаро выбрал их и положил себе в карман.

— Я возьму их с собой, — сказал он. — Бедной миссис Кристоу больше уже ничем нельзя помочь. Смерть мужа сделала ее безутешной, и версия самоубийства будет доказана без труда…

— И никто никогда не узнает правды?

— Этого я не могу утверждать, — ответил Пуаро. — Я думаю, что когда-нибудь ко мне придет сын доктора Кристоу и потребует, чтобы я сказал ему правду.

— И вы ему все скажете?

— Скажу.

— Нет!

— Да, мисс Савернейк! Вы не хотите, чтобы кто-то страдал, но есть такие характеры, которые предпочитают знать правду, несмотря на огорчения, связанные с этим. Эта бедная женщина сама нам только что об этом рассказала — у Терри потребность все узнать. Как это ни тяжело, но правде следует смотреть в глаза.

Генриетта встала.

— Как вы считаете, месье Пуаро, мне остаться здесь или лучше уйти?

— Я думаю, что было бы предпочтительнее, если бы вы ушли.

Она кивнула в знак согласия и, как бы говоря сама с собой, спросила:

— Куда же теперь идти? Что со мной будет без Джона?

Пуаро взял ее руку.

— Не говорите так, словно вы Герда Кристоу! Вы найдете себе дело. Уходите, уходите отсюда! Ваше место среди живых.

Глава XXX

Генриетта мчалась в сторону Лондона. Ее мысли занимали два вопроса, которые она непрерывно задавала себе.

Что делать? Куда идти?

В последнее время она непрерывно боролась, не давая себе ни минуты отдыха. Ее поддерживало дело, которое она должна была выполнить, дело, которое завещал ей Джон. Успешно ли завершилось это дело? Можно ответить «да» и можно ответить «нет», но как-то оно закончилось. И Генриетта чувствовала сильнейшую усталость.

Она вспомнила слова, сказанные ею в день смерти Джона Эдварду. Она как раз направлялась в павильон, чтобы нарисовать там на столе при свете спички Игдрасил. «Я бы так хотела отдаться своему горю», — сказала она тогда. Однако в тот момент она не могла позволить скорби овладеть собой. Ее призывало ее дело. Теперь она полностью могла предаться горю, больше ей делать было нечего. От этой мысли она возмутилась так, что пожалела о том, что не выпила предназначенный ей яд.

Скоро она будет в Лондоне, в своей мастерской, там будет пусто и будет пусто всегда, потому что уже никогда больше Джон туда не придет. Он не будет ее дразнить, не будет между словами любви рассказывать ей о болезни Риджуэй, о своей борьбе с этим заболеванием, о мамаше Крэбтри и о госпитале, где она лежит.

Госпиталь? Вот куда она должна поехать!

Миссис Крэбтри лежала на узкой больничной койке. Она повернула к посетительнице свое маленькое морщинистое лицо и внимательно ее разглядывала. Старушка оказалась именно такой, какой ее описывал Джон. Это как-то ободрило Генриетту. Она представила себе, как у этой койки стоит Джон…

— Бедный доктор! — сказала миссис Крэбтри. — Это ужасно! Его убили… Меня просто перевернуло, когда я об этом узнала. Наша медицинская сестра была очень любезна, она принесла все газеты, какие можно было достать. Там были фотографии: пруд, бедная жена покойного, эта леди Эндкателл, это ведь ей принадлежит имение «Долина»… Не правда ли, очень загадочное дело?

В голосе миссис Крэбтри слышалось сожаление и некоторое удовлетворение. Она любила жизнь и красивые преступления. Такие сенсации придавали вкус существованию. Генриетту это ничуть не раздражало. Джон понял бы мамашу Крэбтри, понял бы ее отношение к смерти.

— Но я бы очень хотела, — продолжала старушка, — чтоб нашли убийцу и чтоб его вздернули! Жаль, что теперь отменили публичные казни, очень жаль! Я бы обязательно на это полюбовалась! Чтоб убить такого человека, нужно быть последней тварью. Это был такой доктор! Один на тысячу! Такой знающий, такой милый… Он умел заставить засмеяться, когда тебе вовсе не до смеха… И чего он только не говорил иногда… Для доктора я бы сделала все, что могу, все!

— Да, — прошептала Генриетта, — таким он был человеком!

— Здесь, в госпитале, все относились к нему с таким уважением — больные, санитарки, сестры, врачи, все! Он приходил… и как он мог убедить, что скоро станет лучше!

— Вы скоро поправитесь, я в этом уверена!

По лицу миссис Крэбтри пробежала тень.

— К сожалению, я в этом не так уверена, как вы, милочка! Теперь у меня другой доктор — маленький и в очках. Он, наверное, добрый, но он никогда не смеется. У доктора Кристоу всегда была наготове добрая шутка. А как он со мной обращался, вы знаете? Я ему говорю: «Доктор, я больше не могу!» А он мне отвечает: «Да полно вам, миссис Крэбтри, такая, как вы, должна выдержать приступ, и вы его выдержите! Я вижу, вы мне верите. Мы с вами, вы и я, мы добавим в медицину новую главу!» Что я могла сказать ему на это? Он мог бы заставить меня пролезть через мышиную норку. Ему ни в чем нельзя было отказать! Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Очень хорошо!

В маленьких черных глазах миссис Крэбтри сверкнуло пламя.

— Извините меня, пожалуйста, вы случайно не его жена?

— Нет, — ответила Генриетта, — только друг.

— Да, это видно. Если мне можно задать вам этот вопрос, то скажите, почему вы пришли ко мне?