Я вытащил из сумки карандаш, блокнот, вырвал листок и торопливо нацарапал записку Хильде: «Наш инвалид — не кто иной, как Себастьян! Он опасно болен. Злокачественная лихорадка. Я доставлю его в лагерь. Потребуется уход. Приготовь все необходимое». Записку я вручил гонцу, найденному для меня отставным джентльменом, и велел отнести Хильде. Услугами самого хозяина дома я не мог воспользоваться — он нужен был мне на месте как единственный переводчик.

Через пару часов было готово импровизированное средство транспортировки — сплетенный из циновок гамак; в эту карету «скорой помощи» уложили Себастьяна, носильщики взялись за лямки, и мы отправились в обратный путь к лагерю у реки.

Когда мы добрались до наших палаток, Хильда уже подготовила все к приему пациента. Она не только обеспечила постель для Себастьяна, который теперь впал в забытье, но и успела заранее отварить маранту[64] из наших запасов, чтобы, добавив капельку бренди, подкрепить его после утомительного пути вниз с горы. Себастьяна уложили на матрасе в затененной палатке, где он мог дышать свежим и прохладным воздухом, немного покормили, и ему стало заметно лучше.

Теперь основной нашей заботой сделалась леди Мидоукрофт. Мы не отважились сказать ей, что профессор страдает именно от той болезни, которой она так страшилась; но капризница, чувствуя близость цивилизованных мест, вновь принялась за старое и ворчала теперь без конца. Мысль о том, что из-за Себастьяна придется задержаться, привела ее в ярость.

— Нам остается не больше двух дней до Айвора, — кричала она, — и до нашего комфортабельного бунгало! И вдруг мы должны застрять здесь в чаще на неделю или даже на десять дней ради этого гадкого старого профессора! Подумать только! Ну почему бы ему не слечь совсем и не умереть, как джентльмену? Но ведь если вы будете ухаживать за ним, Хильда, ему никогда не станет хуже! Он не умрет, даже если захочет. Будет валяться в постели целый месяц, пока не выздоровеет!

— Хьюберт, — сказала Хильда, когда мы с ней остались вдвоем, — мы должны убрать ее отсюда. Она не помощница, а обуза. Во что бы то ни стало мы должны от нее избавиться!

— Как? — спросил я. — Не можем же мы ее отправить одну по горным дорогам с непальцами в качестве эскорта? Она этого не вынесет. С ума сойдет от страха…

— Об этом я тоже думала, и я вижу единственный возможный выход. Я должна отправиться дальше с нею, как можно скорее добраться до сэра Айвора, а потом возвратиться, чтобы помочь тебе выхаживать профессора.

Я согласился. Других вариантов у нас не было. Я не боялся отпускать Хильду одну с леди Мидоукрофт и носильщиками. Она была хозяйкой сама себе, но умела и управлять туземными слугами ничуть не хуже, чем я сам.

Итак, Хильда покинула меня лишь затем, чтобы вскоре вернуться. Тем временем за Себастьяном ухаживал я. К счастью, я взял в дорогу целый саквояж лекарств для первой помощи в джунглях, в том числе и запас хинина; благодаря моим стараниям профессор пережил кризис и начал понемногу поправляться. Когда он снова смог говорить, его первый вопрос был:

— Сестра Уайд… что с нею сталось?

Себастьян еще не видел ее — я опасался слишком сильного потрясения. Очень сдержанно я ответил:

— Она здесь, неподалеку. Ждет, когда я позову ее, чтобы позаботиться о вас.

Он вздрогнул и, отвернувшись, спрятал лицо в подушку. Видно, его кольнуло раскаяние.

— Камберледж, — сказал он наконец очень тихо и почти испуганно, — не пускайте ее ко мне! Я не вынесу. Не могу…

Несмотря на то, что он еще не был здоров, я хотел дать ему понять, что мне известны мотивы его поступков.

— Вы не можете вынести присутствие женщины, на жизнь которой покушались, — сказал я ледяным, жестким тоном, — вам страшно, что она будет ухаживать за вами! Ведь она может пристыдить вас, воздав добром за зло! В этом есть резон. Но вспомните, вы покушались и на мою жизнь тоже. Вы дважды старались изо всех сил, чтобы меня убили.

Себастьян и не пытался отрицать это. Он был слишком слаб, чтобы хитрить, и только дернулся на постели.

— Вы — мужчина, — отрывисто сказал он, — а она — женщина. Это большая разница. — Тут он умолк на несколько минут. — Не подпускайте ее ко мне, — снова простонал он жалким голосом. — Пусть она не приближается!

— Не пущу, — ответил я. — Она не приблизится к вам. От этого вы будете избавлены. Но вам придется есть пищу, которую она готовит — и вы знаете, что она вас не отравит. За вами будут ходить те слуги, которых она выберет — и вы знаете, что они вас не убьют. Так что она может пристыдить вас и не заходя в вашу палатку. Подумайте о том, что вы искали ее смерти — а она старается спасти вашу жизнь!

Он затих, как будто уснул. Длинные белые волосы подчеркивали худобу его лица, с заострившимися чертами, с пятнами лихорадочного румянца, и Себастьян казался еще более потусторонним существом, чем всегда. Потом он повернулся ко мне.

— Каждый из нас старается ради своей цели, — сказал он устало. — Цели у нас разные. Мне нужно избавиться от нее, ей — сберечь меня. Мертвый я ей не нужен. Пока я жив, она надеется вырвать у меня признание. Но она его не получит. Держаться до конца — вот что я считаю главным в жизни. Она также следует этому принципу. Камберледж, неужели вы не понимаете, что между нами идет поединок, оружие в котором — попросту выносливость?

— И я желаю победы тому, на чьей стороне справедливость, — сурово ответил я.

Лишь несколько дней спустя он снова заговорил со мною об этом. Хильда принесла еду для пациента ко входу в палатку и передала ее мне, откинув полог.

— Как он там? — шепнула она.

Себастьян расслышал ее голос, и, внутренне съеживаясь, все-таки сумел ответить:

— Мне лучше, заметно лучше. Скоро я буду в полном порядке. Вы добились своего. Вы излечили вашего врага.

— И слава богу! — сказала Хильда и тихо скользнула прочь.

Себастьян съел миску маранты в молчании, потом посмотрел на меня грустными, задумчивыми глазами.

— Камберледж, — пробормотал он наконец, — вопреки всему, я не могу не восхищаться этой женщиной. Она единственная, кому удается обыграть меня. Она обыгрывает меня всякий раз. Упорство и постоянство! Мне это нравится. Упорство и решимость Хильды трогают меня…

— Жаль, что они не растрогали вас настолько, чтобы сказать правду, — ответил я.

— Сказать правду! — Он снова задумался, невнятно бормоча, покрутил головой. — Я всегда жил для науки. Как же могу я теперь разрушить все созданное? Иные истины лучше прятать, чем открывать. Истины неудобные, истины, которым не следовало бы существовать — потому что из-за них более высокие истины становятся сомнительными. Но, тем не менее, я восхищаюсь этой женщиной. Она унаследовала интеллект Йорк-Беннермана, а силы воли у нее явно больше, чем у него. Какая твердость! Какая неутомимость и терпение! Она необыкновенная!

Я больше ничего не сказал ему в тот раз. Мне казалось, что зарождающемуся раскаянию и восхищению нужно дать развиться естественным путем. Ибо я видел, что наш недруг начал меняться. Некоторые люди не дорастают до угрызений совести. Себастьян считал, что он выше этого. Я же был уверен, что он ошибается.

Несмотря на все эти личные сложности, наш великий учитель оставался, как и всегда, человеком науки. Он отмечал все симптомы болезни и стадии ее протекания с профессиональной точностью. Он наблюдал свой собственный случай, когда был в сознании, с тем же бесстрастием, что и пациентов в клинике.

— Это редкий шанс, Камберледж, — прошептал он однажды, в промежутке между приступами бреда. — Очень немногие европейцы заражались этим заболеванием, и среди них, скорее всего, ни один не имел нужных знаний, чтобы описать специфические субъективные и психологические симптомы. Например, видения, которые возникают в бессознательном состоянии — образы богатства и абсолютной власти, великолепные и радостные. Мне, например, видится, будто я — миллионер или премьер-министр. Обязательно напишите об этом, если я умру. Задача обобщения этих интересных наблюдений достанется вам. Но если я выздоровею, то, конечно, сам напишу подробную статью по истории болезни для «Британского медицинского журнала». Исключительная удача! Вас все будут поздравлять.

— Вы не должны умереть, профессор, — воскликнул я, думая, каюсь, больше о Хильде Уайд, чем о нем. — Вы должны жить… чтобы доложить об этом случае научным кругам.

Это был самый сильный довод, какой я мог найти для него. Он сонно прикрыл глаза.

— Для науки! Да, для науки! Вы задели нужную струну! На что только я не отваживался, чего не делал ради нее? Но, если я все-таки умру, Камберледж, не забудьте собрать записи, которые я делаю с самого начала — они чрезвычайно важны для истории и этиологии заболевания. Я делал почасовые записи. И не забудьте отметить основные моменты процесса умирания — какие, вы знаете. Это редкий, редчайший шанс! Вам первому выпала возможность наблюдать пациента-европейца, да еще такого, который способен точно описать симптомы и свои ощущения языком медицины!

Однако он не умер. Еще через неделю с небольшим он был уже транспортабелен. Мы перевезли его в Мозуферпур, первый большой город на окрестных равнинах, и на период выздоровления поручили его заботам способного и умелого доктора, гарнизонного врача, которому я душевно благодарен за содействие.

— И что нам теперь делать? — спросил я у Хильды, когда нашего пациента разместили со всеми удобствами и дело было сделано.

Она ответила, не колеблясь ни секунды:

— Едем прямо в Бомбей и там ждем, пока Себастьян не соберется в Англию.

— Ты думаешь, он поедет домой, как только окрепнет?

— Без сомнения. Ему теперь совершенно незачем сидеть в Индии.

— Почему так?

Она взглянула на меня с интересом, немножко побарабанила пальчиком по столу и ответила: