— Они так и сказали? — ахнул я. — Убить всех белых женщин!

— Да. Убивать всех. Белые ведьмы, все до единой. Молодые хуже всех. Слово великого индуны.

— Однако увидеть его не удалось?

— Подкрался до самых фургонов, близко. Тот тип внутри. Слышал его голос. Говорит по-английски и немножко матабеле. Переводил кафрский парнишка, который был слугой при миссии.

— И какой же у него голос? Похож на это? — И я постарался, как мог, воспроизвести холодный, резкий тон Себастьяна.

— Он и есть! Точно он, доктор. Вы верно схватили. Тот самый голос. Слышал, как он раздавал приказы.

Все стало на свои места. Я мог теперь быть полностью уверен: Себастьян находился среди мятежников.

Мы добрались до своего лагеря, рухнули наземь и проспали, сколько удалось, пока не настала наша очередь нести ночную стражу. Лошади наши были на свободной привязи, на случай внезапной тревоги. Около полуночи мы трое сидели с другими у костра, негромко переговариваясь. Вдруг Дулитл вскочил, настороженный и готовый к бою.

— Гляньте-ка, ребята! — крикнул он, указывая на землю под фургонами. — Что там извивается в траве?

Я посмотрел — и ничего не увидел. Наши часовые были расставлены снаружи, с промежутком примерно в сотню ярдов; они ходили по своим участкам туда и обратно и, видя один другого, обменивались словами «Все в порядке».

— Они должны были стоять на месте! — воскликнул один из наших разведчиков, поглядев на них. — Ведь когда они ходят туда-сюда, их видно на фоне неба и матабеле легче их заметить! Почему майор не поставил их там, где кафрам было бы трудно увидеть их и прокрасться между ними?

— Поздно, парни! — бросил Коулбрук, с неожиданной для него отчетливостью. — Отзовите часовых, майор! Чернокожие прорвали линию! Держимся здесь! Они сейчас будут!

Пока он говорил, я направил взгляд туда, куда указывала его рука, и различил в траве две светящихся точки, прямо под одним из фургонов. Потом еще две и еще. Позади них виднелось уже много пар таких точек, похожих на сдвоенные звездочки. Однако это были глаза, черные глаза, отражающие звездный свет и красный огонь нашего костра. Они подкрадывались, прокладывая по-змеиному извилистые пути в высокой, сухой траве. Я не столько увидел, сколько почувствовал, что это — матабеле, движущиеся ползком на животах между темными зарослями. Не раздумывая, я вскинул ружье и выстрелил в самого ближнего. Кое-кто из наших сделал то же самое. Но майор сердито выкрикнул:

— Кто стрелял? Стрелять только по команде! Часовые, бегом в лагерь! Не стрелять, пока все не заберутся внутрь! Иначе попадете в своих!

Часовые ринулись бежать чуть раньше, чем это было сказано. Матабеле, двигаясь на четвереньках, прошли между ними незамеченными. Дикую сцену, последовавшую за этим, я затрудняюсь описать. Все это было так ново для меня и случилось так быстро! Поток чернокожих хлынул, словно из ниоткуда, и поверх фургонов, и снизу.

Ассегаи свистели в воздухе или взблескивали, когда воины раскручивали их над головами[52]. Наши люди отступили к центру лагеря и поспешно выстроились, следуя приказам майора. Мгновение зловещей тишины — и раздался залп. Мы выстрелили раз, другой, третий. Матабеле падали десятками — но они и прибывали сотнями. Как ни быстро следовали наши залпы, выкашивая один рой, свежие рои взлетали, будто из-под земли, на крыши фургонов и прыгали вниз. Другие вырастали почти что у нас под ногами: они проползали между колес, внутрь круга, и затем внезапно возникали, нагие и высокие, прямо перед нами. И все они вопили и улюлюкали, и стучали своими копьями о щиты. Волы ревели. Винтовки палили. Это напоминало оргию демонов во мраке ада. Тьма, яркое пламя, кровь, раны, смерть, ужас!

И все же посреди всей этой свалки я не мог не восхищаться военным хладнокровием и выдержкой нашего майора. Голос его ясно звучал, взлетая над грохотом схватки:

— Спокойно, ребята, спокойно! Не стреляйте наобум. Выбирайте себе удобную цель и убирайте наверняка. Вот, вот, так! Легче, легче! Стреляйте не спеша и не растрачивайте патроны даром!

Он держался посреди бурлящего водоворота тел, как на параде. Несколько человек, ободренные его примером, забрались на фургоны и стреляли с крыш по приближающимся врагам.

Как долго длился переполох, не могу сказать. Мы стреляли, стреляли, стреляли, и кафры падали, как овцы на бойне; но из травы поднимались новые, чтобы заменить их. Они теперь легче могли забираться на фургоны, ступая по изувеченным, бьющимся в агонии телам своих товарищей, потому что мертвые тела лежали снаружи наклонным настилом. Но наконец мне показалось, что численность нападающих уменьшилась, или они уже не так горячо рвались в бой. Упорная стрельба подействовала на них. Мало-помалу они стали задерживаться, а потом и дрогнули. Теперь уже все наши были на крышах фургонов и могли встречать нападающих правильными залпами. Эффект внезапности к этому времени больше не действовал; мы работали хладнокровно и подчинялись приказам. Но несколько наших упали рядом со мною, пронзенные ассегаями.

А потом, совершенно неожиданно, как будто все одновременно охваченные паникой, матабеле замерли, где стояли, и прекратили сражаться. До этого момента их, казалось, не смущало, скольких забрала смерть. Но вдруг мужество изменило им. Они заколебались, отступили, сломались и стали пятиться. Наконец, все как один, они развернулись и побежали. Многие из них с громким криком выпрыгивали из травы, где дожидались своей очереди, отбрасывали прочь свои большие щиты с белыми полосками и мчались без оглядки — черные согнутые фигурки, ясно различимые на фоне саванны. Они все еще сжимали в руках ассегаи, но не осмеливались пустить их в ход. Это было беспорядочное бегство — и плохо приходилось тем, кто отставал.

Только тогда я получил передышку, чтобы подумать и освоиться с ситуацией. Эта битва была первой и единственной в моей жизни. В душе моей имеется некий запас трусости, как, видимо, и у большинства людей, хотя мне хватает мужества хотя бы признаться в этом; и потому я ожидал, что ужасно испугаюсь, когда дойдет до боя. Вместо этого, к моему огромному удивлению, как только матабеле прорвались в лагерь и навалились на нас всеми тысячами, мне просто некогда стало пугаться. Абсолютная необходимость держаться спокойно, заряжать и перезаряжать, целиться и стрелять, чтобы отогнать врага — все это так поглотило меня и так заняло мои руки, что для личных страхов места уже не оставалось. «Они прорвались вон там!» — «Они сейчас сомнут нас на той стороне!» — «Они запнулись!» Эти мысли занимали главное место в наших головах, и дела было так много, что лишь после того, как противник подался и начал убегать со всех ног, мы могли вздохнуть и вспомнить о собственной безопасности. «Я побывал в бою и остался жив, — мелькнуло у меня в голове. — И в конечном счете я боялся меньше, чем ожидал!»

Однако дальше снова стало некогда думать. Оценив новый поворот событий, мы бросились вдогонку за бегущими, посылая им беглый огонь в качестве прощального подарка, чтобы как можно меньше из них достигли своих краалей на плоскогорье.

Когда мы покинули лагерь, в неверном свете звезд нам бросилась в глаза фигура, от вида которой негодование вскипело в сердцах: некий всадник развернулся и помчался прочь первым, опережая туземцев. До того он оставался невидимым, но сразу стало ясно, что это предводитель войска. Высокий, худой, прямой, он был одет как европеец — в светло-серый костюм. У него была отличная лошадь, и он умело обращался с нею; хотя он и бежал сейчас во всеобщем замешательстве с поля проигранного боя, вид у него оставался властный.

Я схватил Коулбрука за руку, почти онемев от гнева.

— Белый! — вырвалось у меня. — Предатель!

Не проронив ни слова в ответ, но побелев от гнева, он отвязал свою лошадь, спрятанную среди фургонов. То же самое сделали и я, и Дулитл. Молча, быстро мы вывели их из лагеря в том месте, где цепь фургонов была разомкнута. Я схватился за гриву своей кобылы, вскочил в седло и помчался догонять врага. Моя гнедая полетела как птица. У беглеца была фора в несколько минут; но наши лошади были свежими, а его — наверняка много скакала в тот день. Я похлопал пони по шее; она отозвалась звонким и радостным ржанием. Мы неслись по следу предателя, держась радом. Я ощущал яростное наслаждение от этой скачки после боя. Пони неудержимым галопом несли нас по равнине; мы углублялись в ночь, не обращая никакого внимания на бегущих в панике матабеле.

Это была безумная гонка по темному вельду — мы трое, голова к голове, против одного отчаянного беглеца. Мы старались как могли. Я сдавливал каблуками бока моей гнедой, и она храбро ускоряла бег. После вчерашней резни все обернулось неблагоприятно для предателя: теперь он был преследуемым, а мы — преследователями. Мы страстно желали догнать его и наказать за измену.

На головокружительной скорости мы перескакивали через низкорослый кустарник, мы огибали большие валуны, мы скатывались по склонам крутых оврагов, но не теряли его из виду, смутный черный силуэт на фоне звездного неба. Медленно, медленно — да, да! — расстояние между нами начало сокращаться. Моя лошадка вырвалась вперед. Таинственный белый человек все скакал, вытянув шею, склонив голову, но ни разу не оглянулся. Ярд за ярдом мы нагоняли его. Когда мы наконец оказались совсем близко, Дулитл предупредил меня:

— Осторожнее, доктор! Револьверы наизготовку! Мы загнали его в угол! Как только поравняемся, он будет стрелять!

Но тут меня осенила важнейшая догадка. Я крикнул:

— Он не осмелится стрелять! Для этого он должен повернуться к нам. А он не может показать свое лицо! Иначе мы его узнаем!

Гонка продолжалась, мы приближались.

— Вот, сейчас, — крикнул я, — мы его схватим!

Однако не успел я наклониться вперед, чтобы схватить поводья лошади беглеца, как тот, не придерживая скакуна, не поворачивая головы, вытащил револьвер из-за пояса и, вскинув руку, выстрелил в нашу сторону наугад. Пуля просвистела мимо моего уха, никого не задев. Мы рассыпались в стороны, не снижая скорости. На выстрел мы не ответили, поскольку я предупредил своих товарищей, что врага желательно взять живым. Мы могли бы подстрелить его лошадь, но при этом рисковали задеть всадника, да к тому же мы были уверены, что вот-вот ссадим его. Это была большая ошибка.