Уже почти на вершине холма Хильда, оглянувшись, вскрикнула вдруг:

— Он снова вырвался вперед, Хьюберт!

Я вытащил револьвер и, держа его наготове в правой руке, левой продолжал рулить. Оглядываться мне было некогда. Стиснув зубы, я сказал спокойно:

— Скажешь, когда он приблизится на выстрел!

Хильда только кивнула. Кобылка бежала сама, так что девушке было проще оглядываться, чем мне, и глазомер у нее был точный. Дитя же, убаюканное мерным покачиванием утомленной лошади, ухитрилось мирно заснуть посреди этого ужаса!

Через секунду я снова спросил, затаив дыхание:

— Он нагоняет нас?

— Да. Нагоняет. — Хильда оглянулась и умолкла.

— А теперь?

— Еще ближе. Он вскинул ассегай.

Еще десять секунд промчались в мучительном ожидании. По перестуку копыт я и сам уже слышал, как они близко. Мой палец лежал на спусковом крючке. Я ждал сигнала.

— Огонь! — бросила Хильда наконец, и голос ее не дрогнул. — Он рядом!

С полуоборота я прицелился, как мог, в несущегося к нам полуголого чернокожего. Он скалил белые зубы и размахивал ассегаем; длинные светлые перья, воткнутые прямо в курчавые волосы, придавали ему дикий и устрашающе варварский вид. Трудно было удерживать равновесие, продолжать двигаться и стрелять одновременно, но, подхлестываемый необходимостью, я как-то справился с этим. Я выстрелил три раза подряд. Первая пуля пролетела мимо, вторая сбила всадника, третья задела лошадь. Матабеле с пронзительным воплем рухнул на дорогу и забился в пыли. Лошадь, перепуганная, бросилась прочь с безумным ржанием и врезалась в строй отстающих. Это на несколько минут нарушило движение всего отряда.

Мы не стали дожидаться продолжения. Пользуясь неожиданно добытым преимуществом, на полной скорости взлетели на вершину холма — никогда не поверил бы, что могу крутить педали так быстро! — и начали спускаться в ложбину.

Солнце уже закатилось. В этих широтах не бывает сумерек. Сразу стало темно. Теперь там, где недавно клубился черный дым, мы могли видеть вдали зарево от горящих домов, а на его фоне — мрачную пелену отсветов степного пожара, зажженного восставшими.

Мы упорно продвигались по открытой равнине к Солсбери, не говоря ни слова. Моя кобылка начала сдавать. Она не убавила хода, но бока ее покрылись испариной, дыхание стало прерывистым, а из ноздрей валила пена.

Все еще держась на хорошей дистанции от наших преследователей, мы взлетели на очередной холм, и вдруг я заметил на его вершине, четко вырисованные на густобагровом небе, силуэты еще двух чернокожих всадников!

— Все кончено, Хильда! — теряя наконец самообладание, крикнул я. — Они теперь и сзади, и впереди! Лошадь выбилась из сил, мы окружены!

Она натянула поводья и всмотрелась в незнакомцев. На мгновение ее охватила мучительная тревога. Но тут же она глубоко, с облегчением вздохнула.

— Нет, нет, — воскликнула она, — это друзья!

— Откуда ты знаешь? — выдохнул я, желая верить ей.

— Они смотрят в нашу сторону, прикрыв глаза руками от зарева. Они стоят спиной к Солсбери и смотрят в направлении противника. Они ждут нападения. Они должны быть друзьями! Глади! Они заметили нас!

Не успела она договорить, как один из всадников вскинул винтовку, прицеливаясь.

— Не стреляйте! Не надо! — во весь голос крикнул я. — Мы англичане! Англичане!

Всадники опустили ружья и поскакали вниз, к нам.

— Кто вы? — окликнул я их.

Они приветствовали нас на военный манер.

— Полиция матабеле, cap, — ответил старший, узнав меня. — Вы бежать из дома Клаасов?

— Да, — ответил я. — Они убили Клааса, его жену и дочку. А теперь часть из них гонится за нами.

Старшина — негр из Кейптауна, получивший хорошее образование, ответил спокойно:

— Все в порядке, cap. У меня дут сорок человек, сразу за kopje. Пускай де люди придут! Мы з ними разберемся. А вы себе езжайде з вашей леди до Солсбери!

— Значит, в Солсбери знают о мятеже?

— Да, cap. Дам знаюд з пяти чазов. Ребята-кафры из дома Клааса прибегли и рассказали. И еще один белый человек спасся из Розенбома и до же самое сказал. У нас дут повсюду пикеты. Вы уж деперь в безопасности. Можеде езжадь прямо до Солсбери и не боядься дурных матабеле!

Мы двинулись дальше. К городу вел длинный пологий спуск, и можно было не особенно напрягаться. Вдруг до меня донесся голос Хильды, смутно, как сквозь туман:

— Что с тобой, Хьюберт? Ты сейчас упадешь!

Я вздрогнул и кое-как восстановил равновесие. Только тогда я сообразил, что на минуту чуть было не уснул прямо на велосипеде. Как только страх погони отпустил и дорога стала легче, нервное напряжение и усталость одолели меня и я начал засыпать, хотя ноги мои механически все крутили и крутили педали.

Каким-то чудом я оставался в сознании даже на последнем отрезке пути. В густом мраке мы добрались наконец до Солсбери и обнаружили, что город уже переполнен беженцами с плоскогорья. Однако нам удалось снять две комнатки в одном из домов на длинной улице, и вскоре мы уже сидели за столом, поглощая крайне необходимый ужин.

Умывшись, отдохнув и обеспечив все необходимое для спасенной малышки, часа два спустя мы сидели в скудно обставленной задней комнате, обсуждая столь неожиданный поворот событий с хозяином дома и несколькими соседями — ведь все жители Солсбери, естественно, жадно ловили каждую новость из мест, охваченных бедой — я случайно поднял голову и с большим удивлением заметил изможденное белое лицо. Кто-то подсматривал за нами через окно.

Этот человек украдкой выглядывал из-за угла. Лицо его было аскетично, с заостренными и резко обозначенными чертами. В его профиле было что-то величественное. Длинные вьющиеся седые усы, глубоко посаженные ястребиные глаза, общее выражение острого, живого ума — все это было очень знакомо, так же как и общий контур головы, обрамленной длинными белыми волосами, прямыми и серебристыми, волной спадающими на сутулые плечи. Но выражение этого лица поразило меня даже сильнее, чем его внезапное появление. На нем читалось острое, болезненное разочарование, как будто судьба отняла у человека причитающийся ему по праву подарок, на который он рассчитывал, но по чистой случайности не получил.

— Люди говорят, будто за всей этой бедой стоит некий белый человек, — только что произнес хозяин квартиры. — Ниггеры действуют слишком разумно; да и где они добыли ружья? Розенбомовские ребята считают, что какой-то изменник с черным сердцем многие месяцы подбивал матабеле на бунт. Не сомневаюсь, что это враг Родса, который завидует нашим успехам. Или, может быть, это французский агент. Но все-таки более вероятно, что тут потрудился кто-то из этих проклятых трансваальских голландцев. Можете мне поверить, это дело рук Крюгера![49]

Однако не успел еще договорить, как я увидел это лицо. Я слегка вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

Но от Хильды это не ускользнуло. Она быстро взглянула на меня. Сидя спиной к окну, она, конечно, не могла увидеть то лицо, которое исчезло почти мгновенно, но не без достоинства, прежде чем я мог убедиться, что мне не почудилось. И все же она уловила потрясенное выражение моего лица, блеск удивления и узнавания в моих глазах. Положив свою руку мне на локоть, она спросила тихо, почти неслышно:

— Ты его увидел?

— Кого?

— Себастьяна.

Было бесполезно скрываться от нее.

— Да, видел, — ответил я уверенно.

— Только что — сию минуту — в окне? Он смотрел на нас?

— Ты угадала, как всегда.

Она глубоко вздохнула.

— Он сделал свой ход, — сказала она тихо, чтобы мог слышать я один. — Я знала, что это был он. Но предвидеть, какую пьесу он сочинит, не в моих силах. Только когда я увидела этих невинно погубленных людей, я поняла, что здесь вмешался он. Сам не убивал — матабеле стали его пешками. Он хотел нанести удар мне и решил достичь этого именно таким способом…

В голосе моей любимой слышался оттенок благоговейного страха. Сославшись на усталость, мы попрощались с компанией и ушли к себе.

— Неужели ты думаешь, что он на такое способен? — воскликнул я, когда мы остались одни. Несмотря ни на что, у меня в душе еще тлели остатки былого уважения к Себастьяну. — Такая жестокость впору худшему из анархистов, которые готовы уничтожить десятки ни в чем не повинных людей ради убийства одного-единственного противника…

Хильда была бледна, как утопленница.

— Для Себастьяна, — ответила она, передернув плечами, — цель — всё, средства — ничто. Желающий достичь цели желает и применить все средства, — такова сумма и сущность его жизненной философии. От младых ногтей до нынешнего часа он всегда действовал в соответствии с нею. Помнишь, как я сравнила его однажды с вулканом, дремлющим под снегом?

— Помню. И все же так не хочется верить!..

Она мягко прервала меня:

— Я этого ожидала. Я не сомневалась, что под холодной внешностью в нем все еще яростно горят страсти. Говорила же я тебе, что мы должны дождаться ответного хода Себастьяна! Вот и дождались… Признаюсь, такого я и вообразить не могла — даже зная, что имею дело с ним. Но с той минуты, когда я открыла дверь и наткнулась на тело бедной тетушки Метти в жуткой красной луже, я будто запах его почуяла. А только что, когда ты вздрогнул, интуиция подсказала мне: «Себастьян здесь! Он пришел посмотреть, как удался его дьявольский замысел». Теперь он установил, что из этого ничего не вышло. И возьмется придумывать что-то новое…

Вспомнив, какая злоба исказила жестокое белое лицо, глядевшее на нас из мрака за окном, я не усомнился в правоте ее слов. Она верно прочла и эту страницу в душе своего противника. Отчаянное, искаженное лицо его было свидетельством того, как ужаснул его провал великого преступления, подготовленного и успешно выполненного, но не достигшего главной цели из-за простейшей случайности.