В тот вечер, когда мы узнали о несчастье, я поспешил навестить миссис Моллет, сестру Ле-Гейта, как только сдал дежурство в клинике. К сожалению, мне пришлось задержаться на несколько часов из-за больного, находившегося в критическом состоянии; и к тому времени, когда я добрался до Большой Стенхоп-стрит, Хильда Уайд, Как была, в своей форме медсестры, уже сидела там. Видимо, Себастьян отпустил ее на весь вечер. Она числилась внештатной сестрой, ее приняли для обслуживания палаты, где лежали больные, которых профессор наблюдал с научными целями, и потому при необходимости она могла иногда отпроситься на час-другой.

До моего прихода миссис Моллет с Хильдой сидела в столовой; но, услышав, что я вошел в дом, она бросилась наверх, в спальню, чтобы умыть заплаканное лицо и собраться с духом перед нелегкой встречей со мной. Так у меня появилась возможность перемолвиться для начала с моей пророчицей.

— Недавно, в клинике, вы заявили, что Ле-Гейта не повесят! — с порога заговорил я. — Якобы он покончит с собой. Что это означает? Что позволяет вам так думать?

Хильда опустилась в кресло у открытого окна, рассеянно вытащила цветок из стоявшей рядом вазы и принялась обрывать лепестки один за другим. Пальцы ее нервно подергивались. Это выдавало ее глубокое огорчение.

— Рассмотрим историю его семьи. — Оборвав последний лепесток, она наконец решилась взглянуть на меня. — Здесь сказалась наследственность… И после такой катастрофы!

«Она сказала «катастрофа», не «преступление»», — отметил я про себя.

— Наследственность — важный фактор, — ответил я. — О да, она многое определяет. Но при чем тут история семьи Ле-Гейтов? — Я не мог припомнить ни одного случая самоубийства среди предков Хьюго.

— Слушайте… — помолчав немного, произнесла Хильда своим странным, уклончивым тоном, и ее большие карие глаза стали сосредоточенными. — Вы знаете, что мать Ле-Гейта была дочерью генерала Фасколли. Ле-Гейт — старший из внуков генерала Фасколли.

— Верно, — подтвердил я, довольный, что она приводит надежные факты вместо смутных интуитивных догадок. — Но я не вижу связи…

— Этого генерала убили в Индии во время сипайского восстания…

— Я помню, конечно, — он погиб, храбро сражаясь.

— Да. Но речь шла о безнадежном предприятии, он вызвался участвовать в нем добровольцем, и другие участники дела рассказывали, что он пошел вперед, почти достоверно зная, что там враги устроили засаду.

— Очень хорошо, дорогая мисс Уайд, — по просьбе Хильды я никогда не называл ее «сестрой», когда мы оказывались вне стен клиники Св. Натаниэля, — вы уже знаете, что я проникся полным доверием к вашей памяти и проницательности, но я по-прежнему, признаться, не улавливаю связи этого случая с тем, что бедному Хьюго суждено либо быть повешенным, либо совершить самоубийство!

Она вытащила еще один цветок и ответила только после того, как оборвала все лепестки:

— Вы, видимо, забыли обстоятельства того боя. Это не было случайностью. Незадолго до того генерал Фасколли допустил серьезную стратегическую ошибку при Джанси[34]. Он напрасно пожертвовал жизнями своих подчиненных. Он не мог смотреть в глаза тем, кто выжил. Во время отступления он вызвался пойти на это опасное дело, хотя отряд вполне мог возглавить и офицер более низкого ранга. Сэр Колин, командовавший отходом, позволил ему это, чтобы он мог восстановить утраченное доверие солдат.

Ему это удалось, однако действовал он отчаянно, стремясь попасть под выстрелы при первой же атаке. И пал с пулей в груди. Это было, по сути, самоубийство — почетное самоубийство, ради спасения от позора в момент мучительных угрызений совести и ужаса.

— Вы правы, — признал я после минутного размышления. — Теперь я понимаю… Хотя никогда бы сам не додумался до такого.

— Вот почему полезно быть женщиной, — улыбнулась Хильда.

— И все-таки это лишь один сомнительный случай, — возразил я.

— Был и другой. Вы, наверно, помните его дядю Элфреда?

— Элфреда Ле-Гейта?

— Нет. Этот тихо скончался в своей постели. Элфреда Фасколли.

Я не смог удержаться от восхищенного восклицания:

— Ох и память у вас! Да это же было бог весть когда — во времена чартистских[35] волнений!

Она улыбнулась, как настоящая сивилла. От этого ее серьезное лицо показалось мне еще краше прежнего.

— Я уже говорила вам, что помню многие события, происшедшие еще до моего рождения. Это одно из них.

— Так это ваше личное воспоминание?

— Как это возможно? Разве я не объясняла вам, что не занимаюсь ясновидением? Я не читаю в Книге судеб и не призываю духов из бездны. Я просто исключительно ясно запоминаю все, что читаю и слышу. А уж историю об Элфреде Фасколли я слышала много раз.

— И я тоже. Но все забыл.

— На свою беду, я не умею забывать. Можете считать это своего рода болезнью. Этот человек, рослый и сильный, как и его племянник Хьюго, был констеблем во время чартистских беспорядков; однажды он пустил в ход свою дубинку — жезл констебля, как-то так он тогда назывался, — чтобы разогнать толпу на Черинг-Кросс, и попал по голове голодающему лондонскому портному. От удара тот сразу рухнул и умер на месте. Сильнейшее сотрясение мозга. Тогда из толпы выскочила женщина, обняла умирающего и в отчаянии стала кричать, что это ее муж, отец тринадцати детей. Элфред Фасколли не намеревался не то что убить, но даже ударить того человека. Он просто размахивал жезлом, не осознавая ужасной силы своих ударов. Услышав крик женщины, он был предельно потрясен тем, что натворил, и, не в силах вытерпеть укоры совести, тут же выбежал на мост Ватерлоо и бросился в воду. Утонул — спасти не удалось.

— Теперь и я припоминаю, — ответил я. — Однако мне рассказывали, кажется, что это толпа бросила Фасколли в реку, желая отомстить.

— Такова официальная версия, которую признают Ле-Гейты и Фасколли. Они предпочитают, чтобы люди Думали, будто их родственник был убит, а не совершил самоубийство. Но мой дед… — Я вздрогнул — впервые за год ежедневного общения Хильда Уайд упомянула о членах своей семьи, если не считать одной краткой Реплики о матери. — Мой дед хорошо его знал и был тогда среди толпы. Он заверял меня неоднократно, что Элфред Фасколли действительно сам прыгнул с моста и толпа его не преследовала, и в последнюю минуту он выкрикнул: «Я не хотел! Я этого не хотел!» В общем, этому семейству всегда везло с самоубийствами. Присяжные поверили, что он был утоплен, и вынесли приговор о «сознательном убийстве» против неизвестного лица или лиц.

— Везло с самоубийствами! Любопытная формулировка! Да еще «всегда»! Значит, были и другие случаи?

— Не такие очевидные, но были. Один из Ле-Гейтов, вы, верно, помните, ушел на дно вместе со своим тонущим кораблем (точно как его дядя-генерал в Индии), хотя мог бы и покинуть его. Считают, что он, будучи штурманом, отдал ошибочный приказ. Был также Маркус, который вроде бы случайно погиб, когда чистил свое ружье. Случилось это после ссоры с женой. Но вы, конечно, слыхали об этом. Когда его, умирающего, нашли в оружейной, он успел простонать: «Я был неправ». И к тому же одна из девушек семьи Фасколли, кузина Маркуса, к которой его ревновала жена — красавица Линда — перешла в католичество и отправилась в монастырь сразу же после смерти Маркуса; это, в конечном счете, при подобных обстоятельствах, не что иное, как самоубийство, согласованное с требованиями религии и морали, когда женщина принимает постриг, чтобы уйти из мира, не имея к этому настоящей склонности и призвания.

Мое удивление все возрастало.

— Если задуматься над этим, все становится очевидно! Заметен наследственный темперамент… Но сам я никогда бы до этого не додумался.

— Неужели? А я, так или иначе, уверена в этом. В каждом из случаев эти люди реагировали очень сходным образом на неудачу, ошибку, непредумышленное преступление. Храбрец встречает бурю грудью, проходит сквозь нее, что бы ни ждало его впереди; трус немедленно прячет голову в реке, в петле, в монастырской келье.

— Ле-Гейт — не трус! — горячо возразил я.

— В общепринятом смысле, конечно, не трус. Мужественный, великодушный джентльмен — но не без скрытой слабины. Ему недостает одного важного свойства. Ле-Гейтам не занимать храбрости, так сказать, физической, но моральная стойкость подводит их при малейшем уколе судьбы. В критические моменты чисто мальчишеская импульсивность толкает их к самоубийству, открытому или завуалированному…

Через несколько минут пришла миссис Моллет. Она не выглядела сломленной, напротив, в ее поведении преобладало спокойствие — стоическое, трагическое, достойное жалости спокойствие, пугающее намного сильнее, чем самое откровенное проявление скорби. Лицо ее, хотя и смертельно бледное, было непроницаемо. В глазах — ни слезинки. Даже бескровные пальцы не вздрагивали, не теребили складок наспех надетого черного платья. Войдя, миссис Моллет, не произнеся ни слова, на мгновение крепко стиснула мои руки, и я заметил, что ногти ее глубоко впились в ладони, в болезненном усилии устоять.

С бесконечной сестринской нежностью Хильда Уайд подвела ее к креслу у окна, усадила и погладила ее мелко трясущиеся руки.

— Лина, я только что рассказала доктору Камберледжу, чего больше всего боюсь, думая о вашем брате, дорогая. И он… Мне кажется… Он согласен со мною.

Миссис Моллет повернулась ко мне; даже в мягком свете летних сумерек ее лицо с запавшими глазами оставалось трагически неподвижным.

— Я боюсь того же, — сказала она, стискивая губы, чтобы скрыть их дрожание. — Доктор Камберледж, мы должны вернуть его! Мы должны убедить Хьюго пройти это испытание!

— И все же, — ответил я медленно, обдумывая каждое свое слово, — он сразу бежал. Зачем было так поступать, если он собирался совершить… самоубийство?

Как не хотелось мне произносить это слово в присутствии женщины, потрясенной несчастьем! Но по-другому было никак нельзя. Хильда прервала меня: