Еще четыре минуты. Сначала будут читать молитвы.

Потом последний отрывок из Евангелия. И все. И никакого преступления не будет.

Ведь в бумаге ясно говорилось, во время заутрени…

Вот уже церковный сторож встал и направился в ризницу. Значит, и в самом деле, служба вот-вот закончится.

Графиня де Сен-Фиакр вновь закрыла лицо руками и замерла. Остальные старухи тоже сидели не шевелясь.

Только теперь Мегрэ почувствовал, как сильно он волновался. До этой минуты он сам не отдавал себе в этом отчета. У него невольно вырвался вздох облегчения. Он с нетерпением дожидался, когда кюре дочитает последний отрывок из Евангелия, предвкушая, как выйдет сейчас на улицу, окунется в привычную людскую суету, услышит обычные человеческие разговоры.

Разом, точно очнувшись от оцепенения, встрепенулись старушки, зашаркали ногами по холодным голубым плиткам, которыми был выложен пол церкви, и одна за другой двинулись к выходу. Ризничий принес гасильник и принялся тушить свечи, над которыми заклубились голубые дымки.

На улице было уже совсем светло. Казалось, серый тусклый день вливается в храм вместе с потоками холодного воздуха.

В церкви оставалось три прихожанки. Чуть погодя — две. Кто-то отодвинул стул. Лишь графиня по-прежнему не двигалась с места. Мегрэ весь напрягся, с трудом сдерживая нетерпение.

Ризничий тем временем закончил гасить свечи и выжидательно посмотрел в сторону графини. Тень недоумения мелькнула у него на лице — он явно не знал, как быть.

В ту же минуту комиссар двинулся к хозяйке замка.

Они подошли к ней одновременно, недоумевая, почему она не встает, почему замерла, словно в оцепенении.

Тщетно старались они заглянуть ей в лицо: она сидела, уткнувшись лицом в ладони.

Мегрэ с тревогой тронул женщину за плечо: та осела под его рукой, словно до этого сохраняла равновесие лишь чудом, и в ту же секунду безжизненное тело рухнуло на пол.

Графиня де Сен-Фиакр была мертва.



Тело перенесли в ризницу и уложили на трех сдвинутых стульях. Ризничий кинулся за местным врачом.

От волнения Мегрэ совершенно упустил из виду, насколько необычным было его появление в ризнице. И далеко не сразу сообразил, почему священник смотрит на него так пристально, так подозрительно и вопрошающе.

— Кто вы такой? — спросил наконец кюре. — Каким образом вы…

— Комиссар Мегрэ из уголовной полиции.

Комиссар внимательно оглядел священника. На вид ему было лет тридцать пять. Но его правильное, точеное лицо дышало такой суровостью, что он походил на неистовых монахов средневековья.

Он явно был потрясен до глубины души и срывающимся голосом спросил:

— Вы хотите сказать, что…

Графиню не решались раздеть. Поднесли зеркальце к губам — дыхания не было. Пытались прослушать биение сердца — оно не билось.

— По-моему, ран на ней нет, — только и сказал Мегрэ.

Он огляделся: убранство ризницы ничуть не изменилось за тридцать лет. Все было как прежде: там же стояли сосуды для вина и святой воды, которыми пользуются во время литургии; на прежних местах висели приготовленные к следующей службе риза священника, сутана и стихарь служки.

В тусклом утреннем свете, лившемся в стрельчатое окно, огонек керосиновой лампы совсем померк.

В ризнице было холодно и в то же время нестерпимо душно. Священник терзался страшными предчувствиями.

Ситуация выглядела поистине драматичной. Мегрэ не сразу сообразил, в чем дело. Но воспоминания детства по-прежнему всплывали из глубин его памяти, подобно пузырькам воздуха, пробивающимся сквозь толщу воды.


«…Церковь, в которой совершено преступление, должна быть заново освящена епископом…»

Но как же могло совершиться преступление? Никто не стрелял. Никто не подходил к графине. Пока длилась служба, Мегрэ буквально не спускал с нее глаз.

Ни капли крови, никаких ран.

— Вторая месса начинается в семь, не так ли?

Заслышав тяжелую поступь врача, эдакого здоровяка сангвинической комплекции, и Мегрэ и священник почувствовали некоторое облегчение. А тот, поддавшись царившей в ризнице тревожной атмосфере, взволнованно переводил глаза с комиссара на кюре.

— Она мертва? — спросил он.

Он не колеблясь расстегнул корсаж. Кюре отвернулся. По церкви кто-то протопал. Потом послышался звук колокола. Звон призывал прихожан ко второй мессе.

— По-моему, это классический случай эмболии… Но я не был лечащим врачом графини: обычно она обращалась к моему коллеге из Мулена. Меня всего раза два вызывали в замок. Сердце у нее было — хуже некуда.

В крохотной ризнице едва помещались трое мужчин и покойница. Меж тем пришли еще двое служек — в семь часов начиналась торжественная месса.

— Ее машина должна стоять возле церкви, — сказал Мегрэ. — Нужно перевезти ее домой.

Он по-прежнему чувствовал на себе тревожный взгляд священника. Может, кюре что-то заподозрил? Во всяком случае, пока ризничий вдвоем с шофером переносили тело в машину, он подошел к комиссару.

— Вы уверены, что… Мне нужно отслужить еще две мессы. Ведь сегодня День поминовения. Мои прихожане…

Раз графиня умерла от эмболии, почему бы не успокоить кюре?

— Вы сами слышали, что сказал врач.

— Однако вы явились именно сегодня и на эту заутреню.

Мегрэ пришлось собраться с духом, чтобы не выдать охватившего его смущения.

— По чистой случайности, господин кюре. Здесь на кладбище покоится мой отец.

И он поспешил к машине. Шофер уже вращал пусковую рукоятку допотопной колымаги. А врач явно не знал, как теперь быть. Зеваки, уже появившиеся на деревенской площади, явно не понимали, что происходит.

— Едемте с нами.

Но труп занимал весь салон машины. Мегрэ и врач с трудом примостились рядом с сиденьем.

— Мне показалось, вы были удивлены моим заключением, — вполголоса проговорил врач, который никак не мог опомниться. — Если бы вы были в курсе событий, вам было бы ясно, что… графиня…

Он замолчал, глянув на шофера в черной ливрее, который с отсутствующим видом вел машину. Они проехали вниз по деревенской площади, мимо высившейся на косогоре церкви с низким невысоким фундаментом, мимо пруда Богородицы, видневшегося по другую сторону дороги.

В это пасмурное утро воды его казались свинцово-серыми.

Миновали гостиницу Мари Татен — первый дом при въезде в деревню. Слева открылась дубовая аллея, в конце которой высилась темная громада замка.

Небо, сплошь затянутое серыми тучами, напоминало ледяную гладь катка.

— Знаете, эта смерть еще наделает дел. Недаром кюре аж в лице переменился.

Доктор Бушардон был из крестьянской семьи, и по сути так и остался крестьянином. На нем был коричневый охотничий костюм и высокие резиновые сапоги.

— Я собирался пострелять уток на прудах…

— Вы не ходите в церковь?

Врач с заговорщическим видом подмигнул:

— Это не мешало мне приятельствовать с прежним кюре. Зато новый…

Машина тем временем въехала в парк, и контуры замка проступили явственней: показались наглухо закрытые ставнями окна первого этажа и угловые башни — единственные строения замка, сохранившие свой первозданный облик.

Машина остановилась у крыльца, и Мегрэ первым делом заглянул в зарешеченные окна полуподвала: там, в клубах пара, наполнявших огромную кухню, какая-то толстуха ощипывала куропаток.

Шофер совсем растерялся и даже не решался открыть дверцы машины.

— Господин Жан вряд ли уже проснулся…

— Да позовите же кого-нибудь. Разве в доме нет других слуг?

От пронизывающего холода у комиссара заложило нос. Но он не стал входить в замок, а остался во дворе вместе с врачом, который тем временем принялся набивать трубку.

— Кто такой этот самый господин Жан?

Вместо ответа Бушардон многозначительно ухмыльнулся и пожал плечами.

— Сами увидите.

— Да кто он такой, в конце концов?

— Юноша. Очаровательный юноша.

— Родственник графини?

— Если угодно. В некотором роде, да. Ладно, лучше сказать сразу, это любовник графини. Официально он служит у нее секретарем.

Мегрэ не сводил с врача глаз: он вспомнил, что когда-то они вместе учились в школе. Только вот никто его не узнавал. Ему было уже сорок два, и он изрядно раздобрел.

Что же до замка, то он знал его как никто другой.

Особенно службы. Дом управляющего, тот самый дом, где родился Мегрэ, находился всего в нескольких шагах.

Вполне вероятно, что комиссар был так взволнован из-за нахлынувших воспоминаний. Особенно тревожил его образ графини де Сен-Фиакр, запечатлевшийся в его памяти: когда-то она олицетворяла для юного Мегрэ женственность, грацию, изящество и благородство.

Теперь эта женщина была мертва. Ее затолкали в машину как вещь — даже ноги пришлось подогнуть.

Никто не позаботился застегнуть на груди ее черное, траурное платье, и теперь из выреза торчала белоснежная сорочка.

«…будет совершено преступление…»

Да, но врач заверил, что она умерла от эмболии. Какой демиург мог предвидеть такое? И зачем ему понадобилось обращаться в полицию?

В замке поднялась беготня. Захлопали двери. В дверях парадного подъезда показался полуодетый дворецкий и застыл, словно не зная, что теперь делать. Позади него вырос всклокоченный мужчина в пижаме. Глаза у него были красные, усталые.

— Что случилось? — воскликнул он.

— Это и есть старухин котяра, — с нескрываемым цинизмом процедил Бушардон на ухо комиссару.

Кухарка молча приникла к низенькому окошку: как видно, ей уже сообщили о несчастье. Одно за другим распахивались расположенные под самой крышей окна — там жила прислуга.