— Доктор, как отметил мистер Мейсон, ваше заключение о времени смерти, основанное на моменте поглощения пищи, вытекает из того факта, что кто-то сообщил вам время ужина.

— Да, сэр.

— Однако ваше следующее заявление, приведенное мистером Мейсоном на перекрестном допросе, о том, что состояние самого тела указывает, что смерть произошла примерно за два часа до вашего обследования, не зависит от чего-либо сказанного вам другими. Не так ли?

— В общем… нет.

— Думаю, что у меня все, — сказал Хейл, улыбаясь Мейсону. — Я хотел лишь быть уверенным, что свидетеля правильно поняли.

— Да-да, все в порядке, — любезно ответил Мейсон. — Думаю, я все понял. На этом ваш прямой допрос завершается?

— Да, у меня все.

— Один момент, — произнес Мейсон. — Поскольку вы обращаетесь к технической стороне дела, мистер Хейл, и поскольку вы упомянули мою репутацию «гения перекрестного допроса», я хотел бы задать пару вопросов в порядке перекрестного допроса.

— Давайте продолжайте ваши разговоры, если хотите.

— Подождите, джентльмены, — вмешался судья Норвуд. — Попробуем избежать этих обменов замечаниями, которые можно определить как приятно саркастические. Опыт показывает, что все это может вылиться в язвительную перепалку, унижающую достоинство суда и вызывающую неприязнь между членами судебного заседания. Давайте же покончим с этим.

— Очень хорошо, ваша честь, — сказал Мейсон. — Я хотел бы задать несколько вопросов доктору Джеффри.

— Это ваше право. Начинайте, — произнес судья Норвуд.

— Теперь, доктор, когда вы заявили, что по состоянию самого тела вы сделали вывод, что смерть наступила часа за два до вашего первого осмотра, на чем конкретно вы основываетесь?

— С одной стороны, температура, — сказал доктор Джеффри, снова переминаясь с ноги на ногу на своем свидетельском месте. — Тело подвержено определенной степени охлаждения. Как вы понимаете, мистер Мейсон, человеческое тело представляет собой великолепный пример воздушного кондиционирования. Реагируя на внутреннюю инфекцию в форме жара, тело сохраняет при жизни почти постоянную температуру в девяносто восемь и шесть градусов по Фаренгейту. После наступления смерти тело охлаждается в каком-то среднем темпе, что позволяет опытному медику с довольно высокой точностью установить время смерти.

— Совершенно верно, — отозвался Мейсон. — Спасибо большое за ваше объяснение, доктор.

Доктор Джеффри кивнул.

— И, насколько я понял, — спокойно продолжал Мейсон, — вы установили по температуре тела, что смерть наступила примерно за два часа до того, как вы впервые осмотрели тело Артура Кашинга?

— Да, сэр.

— Итак, если я хорошо понял, температура тела понижается в среднем на один-полтора градуса за час после смерти. Верно?

Доктор Джеффри поднял руку и начал потирать шею.

— Ну, в общем, что-то в этом роде, — сказал он. — Конечно, это зависит от обстоятельств.

— То есть, я предполагаю, что при первом осмотре тела Артура Кашинга вы установили, что температура составляла точно на три градуса ниже девяноста восьми и шести, то есть девяносто пять и шесть?

— Это не так. Ваше предположение неверно.

— В каком смысле неверно?

— Видите ли, я не измерял температуру при первом осмотре тела. Я сделал это потом, когда перенесли тело в такое место, где мне было удобно воспользоваться термометром.

— И сколько же времени прошло после первого осмотра?

— Думаю, около часа.

— Значит, я могу предположить, что температура в то время могла показывать наступление смерти тремя часами ранее?

— В общем… да.

— Почему вы колеблетесь, доктор Джеффри?

— Я просто хотел убедиться, что правильно понял вопрос.

— Но вы поняли его?

— Да.

— И ответил на этот вопрос, — фыркнул окружной судья Хейл.

— Правильно, — проговорил Мейсон. — Он понял вопрос и ответил на него. Следовательно, доктор, вы хотите сейчас засвидетельствовать, что температура была девяносто четыре и одна десятая градуса в то время, когда вы действительно измерили температуру?

— Я этого не говорил, — ответил доктор.

— Вы сказали, что температура указывала на наступление смерти примерно тремя часами ранее.

— Да, сэр.

— Это было тремя часами ранее того момента, когда вы действительно измерили температуру термометром?

— Да, сэр.

— Затем вы показали, что средний темп понижения температуры — один-полтора градуса за каждый час после наступления смерти?

— Ну, я заявил это в ответ на ваш вопрос, в котором вы исходили из такой нормы.

— Но это верно, не так ли?

— Ну, это зависит…

— От чего это зависит?

— От температуры окружающей атмосферы.

— А, понимаю. Вы об этом не упомянули, когда я задавал свой вопрос, доктор.

— Обычно, если брать среднюю норму, в определенных пределах, темп в один и полтора градуса является стандартом.

— Именно в определенных пределах. Но, насколько я припоминаю судебную медицину — и если я ошибусь, надеюсь, доктор меня поправит, — пределы окружающей температуры для такой нормы изменений находятся между пятьюдесятью и девяноста градусами по Фаренгейту. Все, что выше либо ниже этих температур, имеет радикальный эффект на температурные изменения тела. Это верно?

— Это верно, — сказал доктор Джеффри, — и я учитывал эти факторы.

— Что вы имеете в виду?

— Температура снаружи составляла примерно двадцать три градуса по Фаренгейту, и поскольку окно было разбито к моменту наступления смерти, а температура в помещении быстро опустилась до уровня внешней, то я учел эти факторы.

— Понимаю. Так, а вы сами измеряли температуру снаружи?

— Нет. Я воспользовался сводками метеослужбы.

— А как вы узнали, что стекло было разбито в момент смерти?

— Ну, это диктуется здравым смыслом. Это…

— Как вы узнали, что окно было разбито в момент смерти?

— Мне сообщил об этом окружной судья Хейл.

— Понятно. А он не говорил вам, откуда он сам узнал?

— Он сказал, что свидетель Сэм Баррис, услышав тот самый фатальный выстрел и звон стекла, почти сразу направился к коттеджу Кашинга и обнаружил, что окно было выбито. Как было сообщено, он нашел комнату в том же состоянии, что и я по прибытии.

— В таком случае, когда на вопрос окружного судьи вы заявили, что констатация наступления смерти за два часа до вашего первого осмотра тела не зависела ни от чьих-либо заявлений, вы ошибались. Так?

— Ну, я подумал тогда, — сердито сказал доктор, — что вопрос был немного опасен.

— Но вы поняли его?

— Да, я его понял.

— И вы ответили?

— Да, ответил.

— И вы дали неверный ответ, не так ли?

— А что мне оставалось делать? Окружной судья вложил слова в мои уста, и в каком-то смысле они были верны. Они…

— Обождите минутку, — сказал Мейсон, в то время как доктор колебался. — Не хотите ли вы дать нам понять, что готовы сделать любое заявление, какое окружной судья от вас потребует?

— Нет, я не это имею в виду.

— А я подумал, что это.

— Нет-нет. Я чувствовал себя довольно неудобно, давая свой ответ… Ведь все в жизни зависит от каких-то предположений, вытекающих из информации источников, которые мы считаем как бы образцом.

— Понимаю. Я не считал этот пункт особенно важным, доктор, пока окружной судья не акцентировал на нем внимание. Тогда я решил докопаться до истинных фактов. Спасибо, доктор, у меня все.

Доктор Джеффри вскочил со свидетельского места, словно стул под ним внезапно раскалился.

Окружной судья Хейл пытался скрыть свою растерянность, демонстративно роясь в бумагах.

— У вас будут вопросы? — осведомился Мейсон голосом, так и излучавшим мягкость и примирение.

В задних рядах послышались смешки.

— Вы занимайтесь своим делом, а я своим, — огрызнулся судья через плечо, все еще не отрываясь от бумаг.

Судья Норвуд резко хлопнул по столу перед собой:

— Достаточно, джентльмены. Суд объявляет десятиминутный перерыв.

Глава 15

Миссис Баррис обладала ярко выраженным пытливым умом и повышенным интересом к отдельным персонам. Каждодневные темы, обсуждавшиеся в газетах, казались ей бледными и бесцветными, если только не затрагивали интимных подробностей жизни обитателей Медвежьей долины.

Во время утреннего десятиминутного перерыва судебного заседания миссис Баррис, ощущая собственную значимость из-за причастности мужа к разбирательству, не смогла удержаться от соблазна сделать несколько загадочных замечаний в беседе с Хейзл Перрис, женой местного мясника.

В ответ на заявление миссис Перрис, что мать и дочь Эдриан были слишком милыми людьми, чтобы быть замешанными в подобной истории, она заметила:

— Может быть, именно потому, что они действительно милые, они-то и замешаны.

— Что ты имеешь в виду, Бетси?

— Ну, ведь ты же знаешь, Хейзл, каков был этот Артур Кашинг.

— А какое это имеет отношение к делу?

— Ну, как бы ты себя повела, ужиная с мужчиной, если бы он не понял, что ты действительно отвечаешь «нет»?

— Я колотила бы его по голове скалкой до тех пор, пока его уши не заработали бы как следует, — с большой решимостью заявила Хейзл Перрис.

Миссис Баррис согласно кивнула.

— И я бы так сделала, и Карлотта так сделала, только у нее не было скалки, а было зеркало.