- Зарубите себе на носу, делами в этом доме занимаюсь я. Деньгами распоряжаюсь я. Что вы старались всучить моей жене у меня за спиной?

Я встал и оказался в зоне его дыхания, такого же мерзкого, как и его характер.

- Золотые слитки, - ответил я. - Она решила взять десяток.

- Остряк, а? - Покачиваясь на каблуках, он разглядывал меня с безопасного расстояния. - Что вы тут делаете?

- Ваша жена знает, что я тут делаю. Спросите у нее.

- Где она? - Он дико огляделся по сторонам, но затем услышал, как она чем-то шуршит за стеной, и ринулся в дверь, не то как спаситель, не то как завоеватель.

Послышались приглушенные вопросы и ответы, потом его голос перешел в странное визгливое тявканье:

- Дурой родилась, дурой и помрешь с чего это ты выбалтываешь семейные тайны пусть прежде заплатит за них а раз у муженька денег куры не клюют так пусть выложит наличные дура проклятая.

- Ну не подумала я.

- Думать я буду оставь думать мне а сама слушай что тебе говорят вот тогда толк будет о чем ты думаешь суешь ему снимки они за снимки деньги платят сведения продаешь столько-то за слово я в таких делах понимаю девчонка денег стоит живая или мертвая а ты чуть даром не отдала.

- Ш-ш-ш, Джим! Он тебя услышит.

- Пускай слышит пускай знает что тут ему не деревенские пентюхи я не идиот хоть ты-то идиотка дрянь безмозглая всю жизнь камнем у меня на шее висишь я бы поступил в колледж вышел бы в люди так нет заставила меня жениться и двадцать пять лет таскаю тебя как покойника на спине а сейчас когда за одну из макак вроде бы можно вернуть хоть малость из того что мы на её образование потратили ты хочешь даром отдать чем он тебя умаслил наврал что у тебя фигура хорошая жаба ты раздутая?

- Зачем ты так говоришь? - сказала она за стеной. - Поимей гордость.

- Какая тут гордость раз уж я живу в дыре с жабой и чуть отвернусь ты мигом пускаешь на ветер счастливый случай уж конечно я должен Бога благодарить да только не мне а тебе жаба ты надо меня на коленях благодарить что я тебя терплю жаба ты.

За стеной раздался хлопок пощечины и вскрик боли. Я прошел на кухню, где они стояли друг против друга, а на табурете возле них старая картонка пучилась бумагами и фотографиями.

Миссис Дотери держалась за щеку, но зарыдал Дотери.

- Прости меня, Кэт, я не хотел!

- Ничего, ничего, мне не больно. Я знаю, тебе никогда не везет, бедненький!

Она обняла его, и он прижался головой к её груди как ребенок. Она гладила его запыленные сединой волосы и безмятежно смотрела на меня с зачарованного берега по ту сторону горя.

- Лакал бы ты поменьше спиртного, - сказала она. - Тебе ведь вредно, Джим. А теперь ложись спать, будь умницей, а утром встанешь, как новый.

Он, пошатываясь, побрел в мою сторону. Его глаза взглянули мне в лицо с неугасимой злобой, сохранявшей его почти молодым. Но он вышел, ничего не сказав.

Она разгладила платье на груди. Случившееся не оставило на ней никакого следа, только глаза потемнели.

- Жить с Дотери не так-то просто, - сказала она. - Мое счастье, что я-то человек легкий. Живи и жить давай другим, вот мое правило. Начинаешь нажимать, а дальше что?

Тут все и рассыплется, как дважды два четыре.

Я не вполне уяснил смысл последней сентенции, но она казалась очень уместной.

- Вы хотели показать мне фотографии, миссис Дотери.

- Верно.

Она извлекла из картонки пачку фотографий и начала их тасовать, как гадалка - карты. Затем с внезапной радостной улыбкой протянула мне одну.

- Догадайтесь, кто это?

Старый любительский снимок запечатлел девочку-подростка. Белое тюлевое платье обрисовывало юную грудь. В руке девочка держала за ленту широкополую белую шляпу и улыбалась солнцу.

- Ваша дочь Хильда, наверное?

- А вот и нет! Это я. Тридцать лет назад в Бостоне в день конфирмации. Конечно, не мне бы говорить, а в школьные годы я красотка была. Хильда и Джун обе в меня.

Остальные снимки подтвердили её слова и рассеяли последние сомнения в том, что Холли Мэй была дочерью миссис Дотери. А та сказала грустно:

- Нам нравилось делать вид, будто мы сестры - мне и старшим моим девочкам, пока не начались в семье свары.

Свары в семье еще не кончились. За стеной раздался голос Дотери, дрожавший от яростной жалости к себе:

- Ты что, всю ночь колобродить будешь? Мне утром на работу вставать, не то что тебе. Ложись сейчас же, слышишь?

- Я пойду, - сказала она. - Не то он вскочит, и уж тогда только Богу известно, что начнется. А вообще-то Хильда - девочка просто залюбуешься, правда?

- Какой были и вы.

- Благодарю вас, сэр.

Дотери повысил голос:

- Ты меня слышишь? Ложись спать!

- Слышу, Джим, сейчас иду.

24

На улице я увидел телефонную будку перед закрывшейся на ночь аптекой. Я вошел в стеклянную кабинку и заказал разговор с Буэнавистой. После нескольких попыток телефонистка сказала:

- Абонент не отвечает, сэр. Позвонить позже?

Страх пронзил меня и превратился в ощущение неизбывной вины. Последние несколько недель Салли никуда по вечерам не уезжала. А в такой час вряд ли она могла задержаться у соседей. И Перри, и соседи с другой стороны вставали рано.

- Позвонить позже, сэр?

- Да-да. Я в телефонной будке. Позвоню вам через несколько минут.

Повесив трубку, я поглядел на часы. До полуночи оставалось несколько минут. Ну конечно, Салли уже легла. А последнее время спит она очень крепко, дверь в спальню закрыта, и она не услышала звонка.

И тут я вспомнил, что миссис Уэнстайн обещала побыть с ней. В будку скользнула смерть в жуткой своей маске и остановилась позади меня справа, оставаясь чуть-чуть вне моего поля зрения. Когда я оглянулся, она отступила так, чтобы её нельзя было увидеть.

Я еще раз попробовал дозвониться домой. Никто не подошел. Я позвонил в полицейский участок в Буэнависте, но линия была занята. Из бара напротив долетали музыка и смех. «Повремени»- твердили неоновые вспышки над дверью.

Повремени? К черту! К черту Маунтин-Гроув и чье-то разбитое прошлое, к черту дело Фергюсона! Я о нем и думать не мог. А думал только о том, чтобы обнять Салли, почувствовать, что она цела и невредима. Если гнать всю дорогу, через час я уже дома.

Я кинулся к моей машине и включил мотор. Но дело Фергюсона не желало меня отпускать. Под вой мотора мужской голос у меня за спиной скомандовал:

- Положите руки так, чтобы я их видел, Гуннарсон. На баранку. Я держу ваш затылок под прицелом.

Я оглянулся и в перемежающемся багровом свете и багровой тьме увидел его лицо. Скрытое и таинственное в этом полумраке, с влажно поблескивающими глазами и металлически поблескивающими волосами. По фотографиям я узнал Хейнса.

Он скорчился между передним и задним сиденьями, накинув на спину плед. Выпростав руку, он показал мне тяжелый револьвер:

- Если понадобится, я выстрелю. Не забывайте.

В голосе его не было подлинной угрозы, не было ни малейшего подлинного чувства. Пугала именно эта пустота. Голос обитателя космоса, никому и ничем по-человечески не обязанного.

Гарри Хейнс, самозачатый из пустоты, человек без отца, с револьвером в руке тщится украсть для себя реальность.

Я ощутил на шее его дыхание. Это разъярило меня больше удара.

- Вон из моей машины! Убирайся к какой-нибудь из своих баб, Гарри-Ларри. Укроешься под её юбкой и не будешь так дергаться.

- Чтоб тебя черт побрал! - сказал он. - Я тебя убью!

- Мамочке это не понравится.

- Ты мою мать не приплетай. У тебя не было права вламываться к ней в дом. Она добропорядочная женщина…

- Вот именно, и ей не понравится, если ты меня пристрелишь. Прямо здесь, в Маунтин-Гроуве, где ты пожинал плоды первых успехов. Вновь мальчик из нашего городка доказывает, чего он стоит.

- Во всяком случае стою я побольше вас, Гуннарсон.

Голос его обрел болезненную визгливость. Он плохо переносил нажим. Я закрутил винт еще на оборот:

- Не спорю, как грошовый гангстер ты почти неплох. У меня в бумажнике наберется долларов семь. Можешь ими воспользоваться, если уж ты настолько изголодался.

- Оставьте свои деньги себе. Как раз хватит на первый взнос за могильную плиту в рассрочку.

Жалкое подобие эсэсовца. Впрочем, оригиналы, как правило, были не менее жалки.

Я был достаточно начитан в криминологии и знал, что ночные взломщики действительно опасны. Они убивают по неведомым причинам в самое неожиданное время. Реальность, которую они крадут, в конце концов оборачивается смертью.

Быстрым кошачьим движением Гейнс перемахнул через спину переднего сиденья, скорчился на коленях рядом со мной и ткнул меня в бок револьвером:

- Езжай прямо вперед!

- Что ты сделал с моей женой?

- Ничего. Езжай, кому говорят!

- Где она?

- По городу шляется, почем я знаю? Я твою паршивую жену в глаза не видел.

- Если с ней хоть что-то сделали, ты долго не протянешь. Понял, Гейнс? Я сам тобой займусь.

Я перехватил его роль, и он занервничал.

- 3-заткнись. П-поезжай, или я т-тебя п-прикон-чу! - До этого он не заикался.

Револьвер ткнулся мне в бок. В жесте этом было больше бравады, чем предосторожности. Я прикинул, что могу его обезоружить - пятьдесят шансов на пятьдесят. Но такое соотношение меня не устраивало. Вот девяносто на десять… Терять мне было несравненно больше, чем ему. Я надеялся. Отчаянно надеялся. И подчинился.

Шоссе уводило из городка на север через темные поля - прямое, как стрела. Я прибавил газу, и стрелка спидометра подобралась к восьмидесяти милям. Что бы ни предстояло, я хотел побыстрее с этим покончить.