Именно поэтому я предваряю очерк о творческом разуме вводной главой, где пытаюсь объяснить разницу между мнением и фактом, равно как и разницу между так называемыми "законами", основанными на том или на другом.


Христианская доктрина, среди прочего, дает нам документы, которые должны не выразить мнение, а сообщить факт. Одни утверждения связаны с историей, и о них мы говорить не будем. Другие связаны с богословием, иными словами - они претендуют на то, чтобы сообщить нам что-то о природе Бога и мироздания. Вот о некоторых из них и пойдет речь.


О каких же именно? О тех, которые призваны определить природу Бога как Творца. Первоначально они должны были защитить от ереси, то есть оградить факты от частных и неверных мнений. Никак нельзя считать их плодами безответственных умствований, фантазиями, возникшими в пустоте. Исторически все было совсем иначе. Они бы вообще не возникли, если б не практическая необходимость срочно выразить в точной формуле постигнутую опытом истину, чтобы ответить на недоразумения и критику.


Я постараюсь показать, что утверждения о Боге Творце - не произвольные домыслы, никак не связанные с нашей жизнью. Наоборот: верно это или неверно по отношению к Богу, опыт показывает нам. что это верно, когда речь идет о творческом разуме. Если применить это к человеку, мы получим точное описание нашего разума, когда он замышляет что-то и создает. Я не буду говорить о том, можно ли вывести отсюда, что человек создан по образу Божию или Бог по образу человеческому. Ответ зависит от того, что не входит в мое рассмотрение. Христиане считают, что троичная структура вообще присуща мирозданию и не благодаря зрительным представлениям, а по принципу единообразия соответствует природе Бога, в Котором все существует.


Так, повторю, считают христиане. Не я это выдумала, и никакие мои мнения не подтвердят этого и не опровергнут. Я только попытаюсь показать, что слова Символа веры о разуме Творца приложимы. как подсказывает мой опыт, к разуму творящего человека. Если все это верно, можно сделать важные, а то и тревожные выводы, касающиеся нашего общества и образования: но я не высказываю здесь мнения о том, верно ли это. Я пишу не "как христианка", а как профессиональный писатель. Надеюсь, никто не решит, по безграмотности, что я отрекаюсь от христианства. Эта книга вообще не говорит о моей личной вере по той простой причине, что я ни разу о ней не упоминаю.

Неравносторонние троицыНа Бога-Отца похож совершенный отец, столь же редкий, как то идеальнное зрение, которым поверяет пас окулист. На Бога-Творца похож совершенный творец. Конечно, их нет на свете, что вечно подчеркивают критики, склонные по самой своей профессии все разрушать и убивать. Несовершенство

земных творцов можно отчасти объяснить тем, что у того или иного из них перекосилась троица. Как и в Троице, лица в ней должны быть единосущными. Но это редко бывает, обычно она перекошена, иногда -до полного безобразия.


Я приводила слова Афанасиева Символа веры. Помню, в детстве мне казалось, что они явственно портят возвышенную и сияющую тайну. Зачем предупреждать, что "одни Отец, а не три", "один Сын, а не три", "один Дух Святой, а не три"? Даже как-то глупо! Нелегко представить Бога, единого в трех Лицах, но вряд ли найдется безумец, представляющий Его в девяти. "Три отца" - ну что же это такое?! Я просто краснела, повторяя несообразные слова, которых не выдумать и темному язычнику. Но знакомство со словесностью показало мне, что отцы Церкви знали больше, чем я, о природе человеческой. Один писатель за другим срывался на том. что идею заменит "веяние разума", как называл это Честерфилд; или на том, что идея восполнит недостаток энергии; или патом, что идея и есть книга, каких еще вам сил и энергий? Многие памятники учености - детища трех отцов; вороха чувствительной чуши -детища трех духов, водовороты диких эпизодов - детища трех сыновей. Я говорю не о том, что книги эти - плохие, что писатель намеренно халтурил или лгал. "Много есть путей. - писал Лыоис, - на которых блекнет словесность, и нечистые намерения - лишь один из них"[12]. Неравносторонний писатель - не атеист, а еретик, приверженный в своем невежестве к унитарной доктрине. Конечно, и у него хоть как-то подключаются другие лица, иначе он просто не мог бы писать. Но пишет он неверно, потому что "неверно верит". Можно доставить себе законное и полезное развлечение, прикинув, у каких писателей преобладает отец, у каких сын, у каких - дух. Первые хотят впечатать идею прямо в сознание и чувства, искренне полагая, что этого хватит. Разновидностей много, от сушайшего начетчика до БлеЙка, ведущего неравную борьбу с величественными космогониями и нераскрытыми символами своих пророческих книг. Так и кажется, что им бы хотелось донести свою весть без сына, да и без духа. Эту же ересь исповедуют и очень знакомые нам. довольно смешные люди, которые "уже все придумали, только сесть и записать". Они честно верят, что энергии нужны лишь кресло и время; что сын блажен и бесстрастен, как отец.


К писателям второго рода можно отнести Суинберна, который очень искренне и очень красиво пишет ни о чем (иногда, не всегда). Дух в этих случаях дарует мнимую Пятидесятницу, потрясая чувства, по не воскрешая душу. Сюда же отнесем эвфуистов, чистых острословов, фокусников, жонглеров, мастеров изысканности и тех. кто (как Мередит в минуты слабости) облачает общие места в роскошные одежды, -словом, тех, чья манера выродилась в манерность. Здесь и поэты, поражающие взор шрифтами или эпитетами. Здесь, мне кажется, и странные, составные слова Джойса, в которых смысловые и звуковые ассоциации заходят так далеко, что уже не действуют на подсознание, и читатель упивается поисками загадок, словно свинья, вынюхивающая трюфели.


Анна Ливия Плюрабель - и женщины вообще, и река Лиффи (по-латыни - Ливия), и красота, состоящая из красот, как река - из струй. Когда две прачки, сами наполовину мифологические, говорят о ней, полоща на камнях белье, они вводят в беседу названия многих рек. У одной из прачек - вата в ушах, она почти не слышит, и искаженная речь дает нам Лету, Аар, Сток, индокитайскую Иравади.


Как тонко, думаем мы, как умно, как занятно! Да и познавательно, словно кроссворд, если б мы решились взять атлас. Можно посоревноваться, кто знает больше рек, хорошее упражнение для школьника. Но что же станет с настроением, которое должна бы вызывать Лета?


Писатель третьего рода полагает, что чувств его достаточно, чтобы вызвать в нас отклик, избежав и дисциплины воплощения, и той связности, к какой обязывает поверяющая идея. Он может писать, обливаясь слезами, а выйдет напышенно или плоско, пошло или нелепо. Актер, полагающийся только на свои эмоции, рыдающий, пылающий, каменеющий, парализует зрительный зал, больше ничего. Вечно спорят, надо ли "проживать" свою роль, надо ли чувствовать, чтобы "играть с чувством". Конечно, голая техника обратит игру в набор трюков, но, говорит Коклен, "не принимая искусства без природы, я не приму и природы без искусства". Вот что рассказывает он об Эдвине Буте, который, не забывай те. был одним из лучших трагиков своего времени.


Однажды он играл в "Le Roi s'amuse"[13]. Роль была хороша, он ею наслаждался. На сей раз она его совсем захватила, он просто слился со своим героем. Настоящие слезы полились по его щекам, голос дрожал от рыданий, словом - он превзошел себя. Когда спектакль кончился, к нему подбежала дочь. Она, его лучший критик, спешила спросить, почему он играл так плохо[14].


Коклен выводит отсюда, что "если мы хотим вызвать то или иное чувство, мы должны не испытывать его, а владеть собой". Заметьте, он не говорит, что нельзя помнить его, знать по опыту. Он просто хочет, чтобы актер не пытался вызвать чувство чувством - дух не может беседовать с духом без посредника. Тут нужна не только подконтрольная техника сына, но и контролирующий отец - цельная, спокойная, движущая все недвижная идея. Искусству не обойтись без твердой сердцевины или сдерживающих стен бесстрастия (выберите ту метафору, которая вам больше нравится). Иначе у духа не будет мерок, он не сможет поверить себя.


Конечно, хорошие писатели редко съезжают в одну сторону, но это бывает, и тогда кажется, что они себя пародируют. Однако все писатели - люди, у всех есть какой-то перекос, и можно разделить их. исходя из того, что у них преобладает. Скажем, у Блейка в самых ясных, светлых, чистых стихах есть та сосредоточенность, та спокойная отрешенность, которые связаны с отцом; в самых диких его поэмах есть что-то безлично-космическое. Быть может, поэтому Литтон Стрэчи назвал его "нечеловеческим". Довольно бессмысленный спор классиков и романтиков в немалой степени связан с несовместимостью тех, у кого преобладает отец, и тех, у кого преобладает дух[15].


Бывает и так, что у слабых писателей одна строка или фраза вдруг становится в фокус и поражает точностью, словно в стереоскопе. Мне кажется, это значит, что, пусть ненадолго, троица стала равносторонней. Эффект такой, что мы просто не верим - неужели это он?! Исследователи елизаветинской драмы тут же говорят о "руке Шекспира". Однако так бывает, и лучший пример, по-моему, - прославленная строка:


Розово-алый город, древний, как время[16].


Двенадцати слогов хватило для бессмертия, хотя во всей поэме и, насколько мне известно, во всем творчестве Бергона нет ни одной запоминающейся фразы.


Небольшой перекос - не смертный грех, природа наша несовершенна, и это - простительный, неизбежный плод ее врожденной слабости. Образ Божий сдвинут, иначе мы были бы богами. Дело плохо, когда писатель совсем или почти отбросит одн>' сторону троицы. Если нет отца, то есть замысла, выйдет что-то бессвязное, не будет того единства действия, о котором говорил Аристотель, или. что еще хуже, будет натужное, маниакальное единство темы. Нельзя сказать, что рыхлость или сбивчивость свидетельствует об отсутствии отца, форма - царство сына, и в некоторых жанрах (например в плутовском романе) идею надо воплощать именно так. Но если автор начал одно, а кончил другое, если он сам себе противоречит; если он, как бывает часто, завораживает, пока читаешь, и не оставляет ничего в памяти, - с идеей, с отцом что-то случилось. Некоторые кичатся тем. что не планируют заранее. Те, кто не лжет, - еретики, но обычно верить им не надо, лучше их проверить: книга непременно выкажет единство, которое не может быть случайным. "Тристрам Шенди", к примеру, подчеркнуто претендует на бессвязность, по его держат неброское единообразие стиля и методическое отсутствие метода, свидетельствующие о том, что отец и сын умело работали сообща. Истинную бессвязность мы найдем в несообразном наборе прекрасных кусочков, составляющем драмы Беддоза. Все прелестно, все даже сильно, а в "целом" ни прелести, ни силы нет. Он начинает - и бросает, оттачивает конец без начала, не связывает эпизодов, связывает пробелы, не объясняет действии, не изображает персонажей, не сообразует слог с характером, вечно приводит к нелепостям - словом, все распадается, если не считать связующей нитью прочной сосредоточенности па смерти. Энергия уходит неведомо куда, замыслом и не пахнет. Кендал описывает, как автор творил, и, читая его, понимаешь, в чем тут дело.