Ну, а дальше вы уже, наверное, догадались. Случилось то, что и должно было случиться. Она ушла от него. Два года он прожил в полном одиночестве, ничего о ней не зная. У него остался единственный друг — абсент[139]. Он работал, конечно, но дела в его маленькой мастерской шли кое-как.

И вот однажды он вошел в свою мастерскую и увидел ее. Она сидела и ждала его. Она была одета как на картинке, на пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями. Он застыл. О, как колотилось его сердце! Он не знал, как ему быть. Он готов был и убить ее на месте, и заключить в объятья, и швырнуть на пол и топтать ногами, готов был сам броситься к ее ногам… Но ничего этого он не сделал. Вместо этого он взял пинцет и сел за работу. «Что угодно мадам?» — сухо спросил он.

Для нее это было как пощечина. Она ведь не этого от него ждала. «Пьер, — сказала она. — Я вернулась». Он отложил пинцет и взглянул на нее. «Ты хочешь, чтобы я простил тебя? — спросил он. — Чтобы снова взял тебя к себе? Ты искренне раскаиваешься?» — «А ты хочешь, чтобы я вернулась?» — тихо-тихо, еле слышно спросила она.

Он чувствовал, что она готовит ему ловушку. Ему хотелось схватить ее, прижать к себе — но он был уже научен горьким опытом. Он притворился равнодушным.

«Я христианин, — сказал он, — и стараюсь поступать так, как велит мне Церковь». «О, — подумал он, — я унижу ее, я поставлю ее на колени!..»

Но Жанна — будем звать ее так — откинула голову и рассмеялась. Поверьте, это был сатанинский смех! «Ах ты, глупенький мой Пьерушка! — сказала она. — Я же просто хотела тебя подразнить! Взгляни на мое богатое платье, взгляни на эти перстни и браслеты. Мне захотелось немного перед тобой покрасоваться. Я ждала, что ты кинешься меня обнимать, и вот тогда я плюнула в твою рожу и сказала бы, как я тебя ненавижу!»

И она быстро вышла из мастерской. Вот, господа, поверите ли вы, что женщина может быть так порочна? Что она вернулась лишь за тем, чтобы оскорбить меня?

— Нет, — сказала графиня. — Я не поверю. Поверит только слепой дурак. Впрочем, все мужчины слепые дураки.

Пьер Воше продолжал, не обращая на нее внимания.

— И вот молодой человек, о котором я рассказываю, стал опускаться все ниже и ниже. Он все больше пил. Мастерскую его продали за долги. Он превратился в настоящего оборванца. А потом началась война[140]. Только война и спасла его! Она выудила его из трущоб и отучила быть скотом, она вымуштровала и отрезвила его. Он вынес все: холод, боль, смертный страх — и все же не умер, и, когда война кончилась, он снова был человеком.

И тогда, господа, он направился на юг. Его легкие были отравлены газом, и ему сказали, что на юге ему будет лучше. Он перепробовал много занятий — но не стану докучать вам подробностями. Достаточно сказать, что в конце концов он стал крупье, и вот однажды вечером в казино он снова встретил ее — женщину, разрушившую его жизнь. Она не узнала его, зато он узнал. Казалось, что она богата, что у нее есть все, — но, господа, у крупье глаз наметанный!.. И наступил вечер, когда она сделала последнюю в своей жизни ставку. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю. Просто знаю, и все. Чувствую. Мне могут возразить: у нее, мол, столько платьев, их можно заложить… Но заложить платья — нет! Это же конец репутации, полный крах! Драгоценности? Опять-таки нет. Разве не был я в свое время ювелиром? Настоящие драгоценности давным-давно уплыли. Королевские жемчуга распроданы по одному и заменены поддельными. Кушать-то надо, и по счетам в отеле извольте платить! Есть, конечно, богатые мужчины — так они видят ее здесь уже много лет. Фи, говорят они, ей же за пятьдесят! За деньги можно присмотреть что-нибудь помоложе…

От окна, где сидела графиня, донесся сдавленный вздох.

— Да, это был роковой момент в ее жизни. Я следил за ней два вечера. Она все проигрывала и проигрывала. И вот конец. Она ставит все, что у нее есть, на один номер. Рядом с нею английский милорд тоже ставит максимум, на соседний номер. Шарик бежит, бежит… Все, она проиграла…

Но наши взгляды встречаются. И что же я делаю? Я рискую своим местом в казино и обманываю английского милорда. «А Madame», — говорю я и отдаю деньги ей.

— Ах! — Послышался звон стекла: графиня вскочила на ноги и, наклонившись над столом, нечаянно смахнула свой бокал.

— Но зачем? — вскричала она. — Зачем ты это сделал, вот что я хотела бы знать?

Повисла долгая пауза, которая, казалось, не кончится никогда, а они все смотрели и смотрели друг на друга через стол… Это было похоже на дуэль.

Наконец недобрая улыбочка исказила лицо Пьера Воше.

— Мадам, — воздев руки к потолку, сказал он. — Существует такое понятие, как жалость…

— Ах, вот как!..

И графиня снова откинулась в кресле.

— Понятно.

Она уже спокойно улыбалась и была опять сама собою.

— Действительно занятная история, правда, мосье Воше? Позвольте, я помогу вам прикурить.

Она ловко скрутила бумажный жгутик, зажгла его от свечи и протянула ему. Он нагнулся к ней через стол, и пламя коснулось кончика его сигареты.

Неожиданно она поднялась.

— А теперь мне нужно уйти. Пожалуйста, не провожайте меня.

Никто и опомниться не успел — а ее уже не было. Мистер Саттертуэйт поспешил было за ней, но его остановило испуганное восклицание француза:

— Разрази меня гром!

Он не сводил глаз с полуобгоревшего жгутика, который графиня бросила на стол. Наконец он его развернул.

— Mon Dieu! — пробормотал он. — Банкнота в пятьдесят тысяч франков! Понимаете? Это же ее сегодняшний выигрыш, это все, что у нее было! И она предложила мне от нее прикурить!.. Потому что она была слишком горда и не хотела ничьей жалости. О, она всегда была дьявольски горда… Прекрасна… Неподражаема!..

Он вскочил на ноги и бросился вслед за нею. Мистер Саттертуэйт с мистером Кином тоже поднялись. Официант невозмутимо приблизился к Франклину Руджу.

— La note, monsieur[141],— невозмутимо пропел он.

Но мистер Кин вовремя подоспел на выручку и выхватил у официанта листок.

— Элизабет, что-то мне тут тоскливо, — пожаловался Франклин Рудж. — Бред какой-то!… От этих иностранцев у меня голова идет кругом. Не понимаю я их.

Он обернулся к ней.

— Ха, до чего же приятно видеть перед собой хоть одно нормальное, родное, американское лицо. — Голос его стал по-детски жалобным. — Эти иностранцы все такие… чудные.

Молодые люди поблагодарили мистера Кина и скрылись в темноте. Мистер Кин принял у официанта сдачу и улыбнулся мистеру Саттертуэйту. Последний довольно и несколько свысока глядел по сторонам, как сокол после удачной охоты.

— Что ж, — сказал он. — Вечер прошел прекрасно. Думаю, с нашей парочкой теперь все будет в порядке.

— С которой? — спросил мистер Кин.

— То есть как? — Мистер Саттертуэйт несколько опешил. — Хотя… Хотя, возможно, вы и правы — учитывая заразительность примера, и вообще…

Он окончательно смутился.

Мистер Кин улыбнулся, и витраж за его спиной на миг облачил его фигуру в пестрое одеяние, сотканное из разноцветных бликов.

Глава 6

Вышедший из моря

Мистер Саттертуэйт чувствовал, что стареет. И не мудрено, ибо в глазах многих он уже давно был стар. Юноши при его упоминании небрежно переспрашивали: «Кто, Саттертуэйт? Да ему уже должно быть, лет сто. Во всяком случае, никак не меньше восьмидесяти». Даже добрейшая из девушек могла снисходительно обронить: «Бедный мистер Саттертуэйт! Он такой старенький… Думаю, ему уже под шестьдесят!» А обиднее всего, что на самом-то деле ему было шестьдесят девять.

Сам он, впрочем, стариком себя не считал. Шестьдесят девять лет — не старость, а, напротив, прекрасная пора, когда перед человеком еще открыты широчайшие возможности и только-только начинает сказываться приобретенный за годы жизни опыт… Однако ощущение старости — это совсем иное. Это усталость, которая постепенно овладевает сердцем, так что хочется с тоскою спросить себя: да кто же я, в конце концов? Ссохшийся старичок, не наживший за свой век ни жены, ни детей — ничего, кроме коллекции, которая в этот момент кажется почему-то не такой уж и ценной? И никому нет дела, жив я или умер…

Тут мистер Саттертуэйт счел за лучшее прервать свои размышления как бесплодные и никуда не ведущие. Уж Кому-кому, а ему было лучше всех известно, что, будь у него жена, он ее давным-давно уже мог возненавидеть, что дети явились бы постоянным источником тревог и волнений и что любые посягательства на его время и внимание были бы ему крайне неприятны.

«Комфорт и покой, — твердо сказал себе мистер Саттертуэйт. — Только комфорт и покой!.. Вот все, что мне нужно».

Эта мысль напомнила ему о полученном утром письме. Он вынул его из кармана и перечитал еще раз, смакуя каждое слово. Во-первых, письмо было от герцогини, а мистер Саттертуэйт очень любил получать письма от герцогинь. Данное послание, правда, начиналось с просьбы об изрядном денежном пожертвовании в чью-то пользу и без этой надобности вообще вряд ли было бы написано, нс сама просьба облекалась в выражения столь изысканные, что мистер Саттертуэйт готов был забыть, что послужило поводом для обращения к нему.

«Итак, Вы покинули нашу Ривьеру, — писала герцогиня. — Как-то Вам живется на этом Вашем загадочном острове? Надеюсь, все не так дорого, как здесь? У нас тут цены подскочили просто до неприличия — Коннотти совсем совесть потерял. Так что, видно, с того года и я на Ривьеру больше не ездок. Не исключено, что если Вы представите благосклонный отзыв, то я тоже проведу следующий сезон на Вашем островке. Конечно, пять дней на корабле— не шутка, но зато я буду абсолютно спокойна: раз уж Вы что-то рекомендуете, значит, это действительно здорово. Ах, Саттертуэйт, Саттертуэйт, этак Вы скоро превратитесь в изнеженного господина, который печется лишь о собственных удобствах!.. Спасти Вас от этой участи может разве только одно— Ваш безмерный интерес к делам ближних…»