Патриция Хайсмит - Бестолочь

— Над чем вы смеетесь, кретин несчастный? — произнес Ким­мель, медленно подымаясь со стула.

Дряблое лицо Киммеля на глазах твердело от гнева. Смех Уолтера иссяк. Он увидел уязвленную правоту, несокрушимую обиду — то же самое, что он видел в тот день, когда явился к

Киммелю сказать о своей невиновности. Неожиданно Киммель начал внушать ему страх.

— Полюбуйтесь, что вы натворили, а еще смеетесь! — произ­нес Киммель все так же гнусаво. Руки у него дрожали, пальцы, словно играя, касались друг друга подушечками с какой-то нео­жиданной детской грацией. Однако зрачки за красноватым обод­ком век впивались в Уолтера с возмущением и ненавистью.

Уолтер бросил взгляд на Корби. Тот наблюдал за Ким мелем с довольным видом, словно Киммель -- его слон и делает все поло­женные трюки. Такое сравнение пришло Уолтеру в голову, и в эту минуту он понял, что цель Корби — распалить в Киммеле как мож­но больше ненависти к нему, Уолтеру, а если получится, то и за­ставить Киммеля на него напасть. У Киммеля на лице была на­писана маниакальная вера в собственную невиновность, в то, что судьба несправедливо с ним обошлась. Уолтеру вдруг сделалось стыдно, будто он и вправду завлек невинного человека в западню, из которой нет никакой надежды вырваться. Уолтеру захотелось уйти, сказать в свое оправдание несколько слов, которых не су­ществует в природе, выбраться из этой комнаты и бежать сло­мя голову.

Киммель шагнул к нему. Казалось, что его огромное тело на­кренилось и вновь обрело равновесие, хотя он продолжал держать­ся за спинку стула.

— Кретин! — крикнул он Уолтеру.— Убийца!

Уолтер посмотрел на Корби и заметил, что тот улыбается.

— Теперь можете уходить,— сказал Корби Уолтеру.— И луч­ше поскорее.

Какое-то мгновение Уолтер постоял в нерешительности, затем повернулся и, раздавленный стыдом и собственной трусостью, пошел к двери. Засов подался не сразу, ему пришлось повозить­ся с защелкой, закреплявшей засов снизу; он лихорадочно дергал защелку, его прошиб пот — ему все казалось, что Корби целится ему в спину или что Киммель подкрадывается сзади. Наконец засов открылся, и Уолтер распахнул дверь, дернув за шаровидную ручку.      '

— Убийца! — проревел Киммель ему вслед.

Одолев ступеньки, Уолтер выбежал в главный холл. У него дрожали колени. Он спустился по наружной лестнице и немного постоял, вцепившись в холодный чугунный шар, которым конча­лись перила. Его мучило ощущение, будто он задыхается, будто тело его сковал паралич. Это напоминало дурной сон, ощущение полнейшей беспомощности при развязке в таком сне. Там, в подва­ле, царило безумие, а он над ним посмеялся. Он вспомнил, с каким выражением Киммель слушал этот смех, ужаснулся, оттолкнулся от перил и пошел восвояси.

—- Мои слова, похоже, никак до тебя не доходят,— сказала Элли.— Если бы ты ее убил, это я еще как-то могла бы понять, мо­жет быть, даже простить. Понять такое я способна. Но чего я не могу простить, так это ложь.

Они сидели на переднем сиденье в ее машине. Уолтер посмот­рел ей в глаза. Твердый взгляд. Спокойный и ясный, почти такой же, какой он много раз видел раньше, почти такой же, каким она всегда на него глядела. Однако — почти.

— Ты сказала, что не поверила россказням Киммеля,— заме­тил Уолтер.

— Разумеется, я не верю, будто ты приходил к нему обсуждать убийство. Но ты сам признался, что приходил.

— Всего два раза,— уточнил Уолтер.— Если бы только ты мог­ла осознать, Элли, что это — цепочка обстоятельств, случайностей. Что все это могло бы произойти, а я бы тем не менее остался не­виновным...

Он ожидал: сейчас она начнет уверять, что считает его не­повинным в убийстве. Но она ничего не сказала и только продол­жала неподвижно сидеть, не сводя с него настороженного взгляда.

— Не может быть, чтобы ты считала меня убийцей, Элли! — вырвалось у него.

— Я бы предпочла промолчать.

— На этот вопрос ты должна ответить!

— Позволь мне хотя бы самой решать,— возразила она.— Я бы предпочла промолчать.

Уолтер еще подивился, как невозмутимо звучал в трубке ее го­лос,— он позвонил ей утром,— с какой готовностью она согла­силась с ним встретиться. Теперь он понял, что вчера, прочитав газеты, она сразу определила свое отношение и линию поведе­ния.

— Я пытаюсь сказать, что, вероятно, могла бы примириться со всем этим, если б ты только не врал. Мне это не нравится, и сам ты мне больше не нравишься.

В руках у нее был кожаный футляр для ключей, она все время оглаживала его большим пальцем, словно ей не терпелось уйти.

— Едва ли тебя это сильно расстроит. Ты и так не строил в отношении нас никаких планов, а брачных — и подавно.

Уолтер вдруг подумал: и эту последнюю ночь она тоже ставит мне в строку, последнюю ночь в ее квартире. Ту самую ночь, когда он собирался рассказать ей о том, что Киммель выступит в газетах с разоблачением. Теперь Уолтер спрашивал самого себя: не для того ли он в ту ночь не сказал ей и занялся с нею любовью, что­бы сейчас она повела себя именно так и он ее потерял? Он пони­мал, что до сих пор даже для себя не решил, жениться ему на ней или нет. В то же время он с щемящей грустью вспомнил душевный подъем, испытанный им после их первой ночи, когда его, вопреки всем препятствиям, охватила уверенность, что в конце концов они будут вместе, потому что любят друг друга. Он вспомнил, как верил, что любит ее,— в ту ночь, когда не мог с нею встретиться и звонил из «Трех братьев». Он вспомнил, как гордился ею за то, что она почти полностью отвечает его заветному идеалу — такая верная, умная, добрая и, в отличие от Клары, просто-напросто здоровая. Теперь ему казалось, что он неправильно разыграл все свои карты и, что еще хуже, сделал это сознательно. Или что во всем этом сказалась и все себе подчинила злая, разрушительная воля Клары, пережившая даже ее смерть.

— Думаю, мы видимся в последний раз,— сказала Элли спо­койно, так же спокойно и бесповоротно, как скальпель хирурга погружается в сердце.— Я переезжаю на той неделе, найду себе новую квартиру где-нибудь на Лонг-Айленде, только не в Лен- нерте. В старой я жить не хочу.

Уолтер забарабанил пальцами о приборный щиток.

— Ты сказала, что не веришь Киммелю. Это правда?

— Разве это имеет значение?

— Но это единственное, что вчера случилось. Единственное, что изменило картину.

— Нет, не единственное, об этом я и твержу. Ты признаешь, что виделся с ним в начале октября, значит, ты мне врал.

— Но я сейчас говорю о другом. Я спросил, склонна ли ты верить Киммелю — про Клару — после всего, что я рассказал тебе о Ким меле.

— Да,— тихо произнесла она, не отводя глаз.— Могу также добавить, что в какой-то степени я подозревала тебя с самого на­чала.

Уолтер уставился на нее как громом пораженный. Он увидел, что выражение ее лица изменилось: на нем стал проступать страх. Казалось, она боится, что в ответ он ее ударит.

— Ладно,— процедил он сквозь зубы.— Мне теперь все равно. Тебе это понятно?

Она не ответила, только посмотрела на него. Могло показаться, что в самых уголках ее напряженного полного рта затаилась улыбка.

— Хочу, чтобы это дошло и до тебя, и до всех остальных,— продолжал Уолтер.— Я сыт по горло! Мне теперь все равно, кто что думает. Тебе понятно?

Она кивнула и сказала:

- Да.

— Если никто нс видит правды, у меня ист сил объяснять. Тебе понятно? — Он открыл дверцу и стал выбираться из машины, но оглянулся: — По-моему, этот... эта наша последняя встреча прошла безупречно. Она прекрасно вписывается в общую картину!

Он захлопнул дверцу и направился через улицу к своей ма­шине. Его шатало словно пьяного.

На службе все прошло гладко, удивительно гладко. Уолтер всего лишь вошел в кабинет Джорджа Мартинсона (это был один из тех дней, когда Уилли Кросс не появлялся на работе, о чем Уолтер пожалел) и заявил, что уходит, а Мартинсон в двух словах дал согласие. При этом он взглянул на Уолтера так, будто не верит собственным глазам, что тот еще разгуливает на свободе.

Такими же взглядами встретили его и все остальные сослужив­цы, даже Питер Злотников. В лучшем случае бормотнули под нос «привет» и тем ограничились. У всех был такой вид, будто они только и ждут, чтобы кто-то другой проявил инициативу, на­бросился на него, задержал или тут же упек за решетку. Джоун и та казалась испуганной, не решилась сказать ему ни единого теплого слова. Но Уолтеру было все равно. Нечто — то ли охватив­шее его безразличие, настоящее и всеобъемлющее, то ли физиче­ская усталость, притупившая чувства на манер алкоголя — словно одело его в доспехи, которые защищали от всех и вся.

Когда он освобождал ящики стола и собирал книги, в кабинет вошел Дик Дженсен. Уолтер разогнулся. Подбородок Дика задум­чиво покоился на воротничке, утреннее солнце весело играло на золотой монетке-брелке, которая украшала его цепочку для часов и свешивалась из жилетного кармашка.

— Не нужно ничего объяснять,— начал Уолтер.— Все в порядке.

— Куда ты уходишь? — спросил Дик.

— На Сорок четвертую улицу.

— Открываешь бюро в одиночку?

— Да.

Уолтер снова принялся разбирать ящик.

— Уолт, ты, надеюсь, понимаешь, почему я не могу быть твоим партнером? Мне нужно жену содержать.

— Понимаю,— ответил Уолтер ровным голосом. Он выпря­мился и вытащил бумажник: — Да, чтобы не забыть — хочу вернуть тебе твой пай за аренду. Вот чек па двести двадцать пять дол­ларов.— Он положил чек на край стола.

— Я возьму его с тем условием, что ты заберешь «Coprus Juris»[11],— сказал Дик.

— Но он же твой.

— Мы собирались им вместе пользоваться.