— Виновен он там или нет, именно Стакхаус привлек к вам внимание, это-то вы, надеюсь, понимаете, Киммель?

— Это так очевидно, что можно было бы и не упоминать,— ответил Киммель.

Корби продолжал качать ногой, сидя на краю стола. Корич­невый деревянный стол чем-то напоминал примитивный и грязный операционный. Киммель стал опасаться, как бы Корби не повалил его на стол, скрутив приемом джиу-джитсу.

— Стакхаус не объяснил, почему у него оказалась вырезка?

— Нет.

— Полного признания он, значит, не сделал?

— Ему не в чем признаваться. Он попросил прощения, что на­пустил на меня полицию.

— Стакхаусу есть в чем признаваться, и немало,— возразил Корби.— Для человека невиновного он ведет себя очень странно. Он не сказал, зачем погнался в тот вечер за автобусом?

— Нет,— ответил Киммель все с тем же безразличием.

— Может, вы мне сможете ответить зачем?

Киммель сжал губы, чтобы не дрожали. Расспросы Корби ему просто-напросто надоели. Он подумал, что Стакхаусу, верно, тоже приходится несладко. На минуту в нем проснулось непокорное со­чувствие к Стакхаусу, смешанное с ненавистью к Корби. Он верил тому, что сказал Стакхаус. Он считал Стакхауса невиновным.

— Если вы настолько не верите моему рассказу о разговоре со Стакхаусом, могли бы прислать в магазин соглядатая, чтоб

подслушал.      

— Ну, мы знаем, что вы большой дока по части разоблаче­ния полицейских сыщиков. Вы бы предупредили Стакхауса, и тот сразу бы прикусил язык. В конце концов мы все выжмем из вас обоих.

Корби улыбнулся и подошел к Киммелю. Он выглядел свежим и бодрым. Как он сообщил Киммелю, он теперь работал в ночную смену.

— Защищаете Стакхауса, Киммель, верно? Вам правда нра­вятся убийцы?

— Я-то думал, вы не считаете его убийцей.

— C тех пор как нашел вырезку, считаю. Я вам сразу сказал, как только ее нашел!

— А по-моему, вы и сами видите, что в деле Стакхауса много неясного, но нарочно отказываете ему в справедливости, потому что решили устроить громкое дело! — крикнул Киммель, перекрывая Корби.— Даже если для этого вам самому придется выдумать наши преступления!

— Ну-у, Киммель,— процедил Корби,— уж не выдумал ли я и-хруп вашей жены?

— Нет. Но выдумали, будто я причастен к убийству!

— Вам случалось встречаться со Стакхаусом до того, как я привел его к вам в лавку? - спросил Корби.— Случалось?

— Нет.

— Я бы не удивился, если б он сам пришел на вас поглядеть,— задумчиво произнес Корби.-- Он из таких.

Неужели у Стакхауса хватило глупости рассказать Корби о первом посещении, задался вопросом Киммель и чуть менее уве­ренно повторил:

— Нет.

Он снял очки, подышал на стекла, полез в карман за платком, не нашел и потер стекла о манжет.

— Нетрудно представить, как Стакхаус является туда на вас посмотреть, оглядеть с головы до ног, может, даже посочувство­вать. Оглядеть для того, чтобы решить, похожи ли вы и в самом деле на убийцу, а вы, конечно, похожи.

Киммель нацепил очки, и лицо его приняло прежнее выражение. Но в нем костерком начал разгораться страх. Страх заставлял его переминаться с ноги на ногу, вызывал желание бежать. До прихо­да Корби Киммель испытывал восхитительное ощущение сверхъес­тественной неуязвимости, но теперь сам Корби словно обрел сверхъестественную мощь, стал подобен Немезиде. C его стороны это было нечестно. Методы, какими он пользовался, отличались от тех, что принято связывать с правосудием, однако он распола­гал неуязвимостью, которой его наделило официальное право­судие, облаченное в форму.

— Ага, починили очки? — спросил Корби. Он подошел эдаким самодовольным петушком, уперев руки в боки, отбросив назад полы расстегнутого пальто, подошел вплотную и остановился прямо перед Киммелем.

— Киммель, я вас все равно сломаю. Вот уже и Тони считает, что вы убили Хелен. Вам это известно?

Киммель не шелохнулся. Корби внушал ему физический ужас, и это его злило, потому что по своим физическим данным Корби был ничтожеством. Но Киммель боялся находиться с ним без свидетелей в закрытом помещении, где никого не дозовешься на помощь, боялся, что его швырнут на твердые плиты пола, напоми­нающего пол в скотобойне. Комната представлялась ему гнус нейшим пыточным застенком. Он рисовал себе полицейских, смы­вающих из шланга кровь со стен, после того как они обрабо­тали жертву. Ему вдруг нестерпимо захотелось в уборную.

— Теперь Тони работает на нас,— сказал Корби, наклоняясь и чуть ли не касаясь губами его лица.— Он начинает кое-что вспо­минать; например, всего за несколько дней до того, как убить Хе­лен, вы говорили ему, что есть способы избавиться от дурной жены.      .

Это Киммель хорошо помнил: тогда они сидели с Тони в ка­бинке в «Устрице» и пили пиво. Тони был там со своими молодыми дружками; он вошел в кабинку и сел, хотя его не звали. Киммель потому и заговорил так смело, что рассердился на Тони, который плюхнулся на стул, не дожидаясь приглашения.

— И что еще помнит Тони? — спросил он.

— Он помнит, что хотел заглянуть к вам после фильма, но вас не было дома. В тот вечер, Киммель, вы вернулись домой далеко за полночь. Что бы вы ответили на вопрос, где вы были?

Киммель усмехнулся.

— Глупо! Я-то знаю, что Тони и не думал ко мне заходить. Глупо пытаться восстановить самый заурядный, самый спокойный вечер, что можно себе представить, спустя три с лишним месяца, когда он давно выветрился у всех из памяти.

— Самый заурядный, самый спокойный вечер, что можно себе представить! — Корби зажег сигарету. Внезапно он выбросил руку, и Киммель почувствовал острую боль в левой скуле. Он по­думал снять, пока не поздно, очки, но не мог и пальцем пошеве­лить. Боль не отпускала, жгучая, унизительная.

Кулак — вот единственный язык, что вы понимаете, соглас­ны, Киммель? Слова и факты до вас не доходят, потому что вь/ненормальный. Вы не придаете им никакого значения. Вы жи­вете в своем отгороженном мире, и пробиться в него можно лишь с помощью кулака.

Корби опять поднял руки. Киммель отшатнулся, но тот его не ударил, всего только снял очки — Киммель почувствовал, как дужки сорвали у него с ушей. Комната подпрыгнула и расплы­лась, Киммель попытался заставить черную кляксу принять очертания фигуры Корби, который отошел к горизонтальному пят­ну стола. Он вздернул к глазам растопыренную пятерню, разгля­дел пальцы, сунул руку за спину и вцепился ею в другую.

Корби вернулся.

— Почему вы не хотите признаться, что считаете Стакхауса виновным? Почему не признаетесь, что он рассказал вам вполне достаточно, чтобы в этом не осталось сомнений? Я же все равно не поверю, Киммель, будто вы настолько любите Стакхауса, что станете его защищать.

— Мы оба невиновны и оба оказались примерно а одном и том же положении, как заметил Стакхаус,— монотонным голосом ответил Киммель.— Поэтому он ко мне и пришел.

Корби ударил его в живот. Киммель согнулся пополам, как по­сле того удара, что Корби нанес ему дома. Киммель ждал, что сейчас он взлетит на воздух и рухнет на пол. Этого не последовало. Он продолжал стоять согнувшись, дыхание постепенно возвраща­лось к нему. Он заметил на полу какие-то темные пятнышки, их становилось все больше; до него дошло, что у него идет носом кровь. Ему пришлось открыть рот, чтобы не задохнуться, и тут он почувствовал ее вкус — вселяющий ужас, солоноватый, напоми­нающий вкус апельсина. Корби прохаживался вокруг него, и он все время поворачивался, чтобы быть лицом к этой темной фигуре. Вдруг Киммель сжал пальцами нос, высморкался изо всех сил и стряхнул куда-то вбок.

— Вам бы залить весь этот пол кровью! — крикнул он.— За­брызгать бы все стены до потолка! Кровью тех, кого тут пытали!

Корби схватил Киммеля за плечи и вогнал ему колено в живот. Киммель упал на четвереньки, хватая ртом воздух, ему было еще больнее, чем раньше.

— Сознайтесь, что считаете Стакхауса виновным!

Киммель просто-напросто пропустил вопрос мимо ушей. Его разум целиком поглотило чувство жалости к самому себе. Даже дыхание восстанавливалось само по себе, без его участия, в по­следовательности болезненных вздохов, похожих на всхлипы. Корби лягнул или пнул его в бедро, Киммель повалился на пол и остался лежать на боку, подняв голову.

— Встать, старая сука,— приказал Корби.

Киммелю не хотелось вставать, но Корби пнул его в ягодицы. Киммель поднялся на колени, затем мучительно медленно встал во весь рост, подняв голову, хотя никогда еще не чувствовал себя таким слабым и безвольным. Чем ближе подступал к нему ходив­ший кругами Корби, тем большую слабость ощущал Киммель, словно Корби его гипнотизировал. Тело у него болело и ныло в сотне мест. Киммель понял, что остро ощущает в себе женское начало, куда острей, чем в те минуты, когда украдкой ловил в зеркале в ванной чувственные изгибы своего тела или, читая кни­гу, для развлечения воображал себя женщиной; он понял также, что это ощущение приносит ему наслаждение, какого он не знал последние годы. Он ждал следующего удара, который, как он предполагал, придется по уху.

Словно прочитав его мысли, Корби заехал ему в ухо.

Киммель завопил, вложив в один резкий крик весь безумный стыд, который вызывало у него наслаждение. До него донесся смех Корби.

— Киммель, вы покраснели! Поговорим на другую тему? На­пример, о Хелен? Как она выбросила «Британскую энциклопедию», чтобы вам досадить. Я слышал, вы отдали букинисту за ком­плект пятьдесят пять долларов, что было тогда для вас сущим разорением.

От стыда Киммель не смел поднять на Корби глаза, но слышал, как гог торжествующе балансирует па каблуках Он изо всех сил пытался сообразить, кто мог рассказать Корби про энцикло­педию — ведь это случилось, когда они жили еще в Филадель­фии.

— Я знаю и про то, как Хелен зарабатывала на мелкие расхо­ды, делая маникюр приятельницам. Вам, верно, нравилось, что в доме весь день полно женщин и они трещат не переставая. Вот тогда до вас и дошло, что вам никогда не поднять ее до своего уровня.