– Бесноватых, – повторил Джеффри. – Бесноватых.

И через много лет он мог без труда восстановить в памяти этот миг: погасшие трубки, остывший кофе, стол в оконной нише, сгущающиеся сумерки, шум толпы, курсирующей под аркой Темпл-Бар и уже заполнившей к этому времени Флит-стрит, священника с выпученными глазами и руками, прижатыми к груди.

– Бесноватых, – повторил Джеффри.

– Ну, а что, собственно, такого? – поинтересовался священник. – Я просто пошутил. Мой близкий друг Холл-Стивенсон, владелец Скелтон-Касл в Йоркшире, основал общество, которое в шутку назвал «Бесноватые»[44]. Оно не имеет ничего общего – я это подчеркиваю – с нечестивыми «Двенадцатью медменэмскими монахами», этими богохульниками и плутами. И не думайте, кстати: сам я не состою в «Бесноватых».

– Мы все – бесноватые, – сказал Джеффри. – Мистер Стерн, кто вас выпустил?

– Откуда?

– Из заключения у магистрата.

– Ах, при чем тут это? Ну, моя вдовушка. То есть не моя вдовушка, поскольку я еще не покойник. Я говорю о миссис Эллен Винегар, достойнейшей молодой даме, пережившей благочестивейшего члена приходского совета церкви Сент-Мэри-ле-Боу; это она свидетельствовала в мою пользу перед судьей Филдингом. И доктор тоже, так сказать, мне помог. Хотя сам он и не пожелал явиться в суд, будучи слишком занят умерщвлением своих пациентов каломелью, но письмо, о котором я просил, прислал, и его зачитали в суде.

– Действительно, послал, – признался доктор Эйбил, бросив недовольный взгляд на Джеффри и почесывая лоб костяшками пальцев. – Мне это было нелегко сделать. Я тоже член совета церкви Боу. Во всяком случае, я мог со спокойной совестью заявить, что после нашей встречи вчера вечером не заметил в его поведении ничего предосудительного и что считаю его в сущности человеком с добрым сердцем.

Мистер Стерн отступил на шаг, подобно актеру, играющему сцену встречи с призраком в «Гамлете».

– Лопни мои глаза, – вскричал он, – но у меня складывается впечатление, что вы оба не рады моему освобождению!

– Не то чтобы не рады, достопочтенный сэр, но лишь…

– Прилично ли это? Достойно ли? Я являюсь, чтобы выразить мою признательность. Ваш хозяин на Лондонском мосту говорит, что вы ушли на какую-то встречу в «Радугу». Я беру портшез, который стоил мне два шиллинга; этот алчный носильщик до сих пор ждет на улице, надеясь получить прибавку. Где тут приличия?

– Мистер Стерн, – сказал Джеффри, – сядьте и придержите язык.

– Я предназначен для великих свершений. Не могу пока сказать – каких, но предназначен. Когда я мальчиком учился в школе в Галифаксе, скажу я вам, у нас в классе как-то побелили потолок, а лестницу не убрали. Так вот, в один несчастливый день я взобрался по лестнице и кистью написал на потолке огромными буквами: Л. Стерн, – за что был жестоко порот надзирателем.

– Достопочтенный сэр…

– Но мой учитель был весьма удручен этим. Он мне лично сказал, что имя мое не сотрется, потому что я – гениальный мальчик, и он уверен, что меня ждет высокое предназначение. Это ли не знак?

– Достопочтенный сэр! – вскричал доктор Эйбил. – Это, конечно же, знак, и вы, несомненно, человек, обладающий многими достоинствами. Но почему бы вам не сесть и не помолчать, как предлагает вам мистер Уинн? А еще лучше было бы вам вернуться в Йоркшир и писать там книги. Если книги ваши окажутся хотя бы вполовину богаты содержанием в сравнении с вашими речами, считайте, что вы достигли своего высокого предназначения и слава вам обеспечена.

– Что ж, я уже думал об этом, – сказал мистер Стерн. – Там у нас, кстати, есть врач, мерзкий тип по имени Бертон, я представляю, как изображу его в виде доктора Слопа. А что до вас, молодой человек, то я имею к вам поручение. И готов был обыскать весь Лондон, пока вас не найду. Но теперь, – добавил мистер Стерн, уязвленный в самое сердце такой черной неблагодарностью, – не знаю, право, нужно ли вам его передавать.

– Какое поручение? – встрепенулся Джеффри. – От кого?

– Ага, по-иному заговорили!

– Какое поручение, мистер Стерн? От кого оно?

– Ну ладно, я не мелочен, так и быть, сжалюсь над вами. Его просила передать вам наша цыпочка, восхитительное существо, делившее со мной все невзгоды, покуда ее не отправили в Ньюгейт.

– Так я и знал! И что она сказала?

– Что презирает вас, – ответил мистер Стерн. – Она потребовала, чтобы ей отвели лучшую комнату в доме начальника тюрьмы, или собиралась потребовать. И велела послать за сундуками и коробками со всем ее гардеробом. И сказала, что пойдет на муку и не выйдет на свободу, даже если вы станете на коленях молить ее об этом.

– Пойдет на муку? Теперь это так называется? Что эта идиотка о себе возомнила?

– Мистер Уинн, – вмешался доктор Эйбил, видя, что Джеффри начал пританцовывать от ярости, – советую вам не торопиться с выводами.

– На муку, черт бы ее побрал! Можно подумать, что это я послал ее в версальское заведение. Она, видимо, решила, что, если бы не ее бегство, так у Мортимера Ролстона не нашлось бы причин все равно отправить ее в Ньюгейт. Пусть там и остается теперь.

– Мистер Уинн…

Даже в этой таверне, где все, вплоть до убийства, могло остаться незамеченным, прервать чтение газеты было равносильно тому, чтобы опорожнить бутылку кому-то на колени: они начали привлекать внимание. Раздались возмущенные голоса. Кабатчик засеменил в их сторону.

Неожиданно где-то совсем близко, перекрывая скрежет механизмов, сопутствующий появлению двух металлических фигур, часы на церкви св. Дунстана пробили первый из положенных четырех ударов.

Джеффри замолчал и начал приходить в себя. Мгновение спустя лицо его приобрело свое обычное выражение суровой любезности.

– Доктор Эйбил, я прошу простить меня. Тот профессиональный визит на Сент-Джеймсскую площадь, о котором мы говорили, – могли бы вы отправиться туда сейчас?

– Да, конечно. А что будете делать вы?

– У меня есть срочное дело, о котором я чуть не забыл. Это совсем рядом, но я уже опоздал. И вы также простите меня, достопочтенный сэр. Могу я просить вашего разрешения позволить доктору Эйбилу воспользоваться вашим портшезом?

– Конечно, о чем разговор? Только нужно уплатить еще два шиллинга.

– Они будут уплачены.

«Как хорошо, – подумал Джеффри, когда выходил через несколько секунд из дверей таверны, – что мистер Стерн не отпустил портшез».

Толпа, состоящая в это время из людей, в большинстве своем ищущих удовольствий, а также из тех, кому эти удовольствия были недоступны, текла под аркой Темпл-Бар от Стрэнда к Флит-стрит и обратно.

В четыре часа открыли свои двери театры, хотя спектакли в них начинались не раньше шести. Между четырьмя и пятью состоялись первые петушиные бои: на трех аренах с мягким покрытием, окруженных рядами зрителей, разрывали друг друга птицы со стальными насадками на шпорах. Отдельные прохожие направлялись на прогулку в Парк. В основном же вся толпа – пешеходы, коляски, наемные кареты и портшезы – двигалась как безумная в направлении Темпл-Бар. Чуть дальше на двух столбах все еще можно было видеть головы участников Якобитского восстания[45] сорок пятого года, но они находились там уже так давно, что могли заинтересовать лишь провинциалов.

Доктор Эйбил, сжимая в одной руке трость, в другой – ящик с инструментами, втиснулся на заднее сиденье портшеза, из которого нельзя было вылезти без посторонней помощи.

– Молодой человек…

Доктор замялся, понижая голос. Но мистер Стерн, возбужденный сверх меры, ибо ему почудилось, будто некая симпатичная, очень накрашенная молодая дама ему подмигнула, уже испарился.

– Где я могу отыскать вас, если у меня будут какие-то новости? Или куда написать?

– Я направляюсь сейчас в Галерею восковых фигур миссис Сомон. После этого до самого вечера, когда я собираюсь навестить Пег, я буду в турецких банях в Ковент-Гардене.

– В турецких банях?

– Успокойтесь, доктор! Турецкие бани – это не только место свиданий. Это – бани, и там действительно можно принять ванну – горячую или холодную, а также ванну по-восточному; именно это мне сейчас и требуется.

– Сэр, не исключено, что этот набег на дом сэра Мортимера ничего нам не даст. Вы уверены, что я могу упомянуть о портрете Грейс Делайт?

– Конечно. Если кто и видел портрет или знает о нем, так это сэр Мортимер. А Пег эта картина уже не причинит беспокойства. Я сжег ее.

– Сожгли?

– Носильщикам заплачено. После Сент-Джеймсской площади отнесут вас куда скажете. Доктор, вы совершаете благое дело. Если бы я мог найти подходящие слова, я, подобно мистеру Стерну, не стал бы скрывать мои чувства.

– Не тратьте на это время, прошу вас. Если вы уже выразили свои чувства в отношении мисс Ролстон…

– Совсем недавно у меня было желание убить ее. И я его еще не утратил. Au revoir[46], доктор.

– Но вы так и не ответили на мой вопрос о…

– Доктор, аu revoir.

Окошечко закрылось. Носилки отбыли.

Джеффри перевел дух и отступил к двери таверны. Оттуда он взглянул на противоположную сторону улицы, где на балконе «Головы короля» на углу Чансери-лейн сидели, отдыхая, два человека. Подняв левую руку, Джеффри сделал ею движение в направлении Галереи миссис Сомон, расположенной совсем рядом, слева от него. Люди на балконе незаметно кивнули ему. Тогда, придерживая ножны шпаги, Джеффри направился к дверям Галереи, расположенным между двумя большими окнами с частыми переплетами.

– С вас шесть пенсов, сэр, будьте любезны.

– Конечно. Вот вам шиллинг. Вы – миссис Сомон?

– Во дает! Это ж надо, принять меня за мою тетку!

Но ошибка, похоже, не оскорбила невысокую костистую девчонку в шляпке. Она стояла перед Джеффри, покачиваясь и позванивая монетками в подоле передника.

– Китти и ту нечасто принимают за нашу тетку.

– Китти?

– Ну да, она тоже теткина племянница. Моя двоюродная сестра. Китти Уилкис. Она хорошенькая. И высокая. Китти, значит. Ой, как я ей завидую!