Воздух был теплый и свежий, уже веяло летом. Во всем чувствовалось какое-то обещание, какая-то надежда. На сердце у Кики стало легко. Он снял темные очки, которые проносил больше двух лет, и убрал их в карман. Десять фунтов, которые дала ему мать, были надежно упрятаны в конверт – десять фунтов из ее ежегодной ренты. От того, как он ими распорядится, зависело все его будущее. Он вытащил деньги, аккуратно пересчитал.

Эмма наблюдала за ним из дальнего уголка палубы. До чего же худой, думала она, покачивая головой, слишком худой, слишком бледный. Ни кровинки в лице.

Не умеет он о себе позаботиться, в этом она была уверена. Сколько курит – наверняка ему это вредно. Она вздохнула и перевела взгляд на проплывавший мимо пейзаж. Это, конечно, совсем не ее дело, но хорошо бы за ним кто-нибудь приглядел – промывал бы глаза, штопал носки, вовремя давал лекарство…

Кики положил десять фунтов обратно в конверт. Да, мама поступила очень великодушно. Ведь все, что у нее есть, – эти скудные дивиденды, которых она с таким нетерпением ожидает каждый квартал. Сам Кики даже не знал толком, откуда они взялись, – как-то это связано с бабушкой, которая умерла в Булони.

Какой она, судя по всему, была непотребной старухой! Мама почти никогда не упоминала ее имени. С другой стороны, если бы она не жила так, как жила, если бы не сочетание ее красоты и сметки, не стоял бы он сейчас с десятью фунтами в кармане на борту парохода, плывущего по Рейну. Он еще заработает состояние – и все благодаря ей. Кики рассмеялся и потянулся к карману жилета за неизменным карандашом.

В будущее он смотрел без страха, уверенный, что добьется успеха. Папа ничего не добился потому, что слишком уж верил в свои мечты. А он, Кики, добьется; он вздернул острый подбородок с решимостью, которой Луи-Матюрен никогда не обладал. Энергия Кики происходила из иного источника, она бежала по его жилам, та же энергия, что бурлила когда-то – семьдесят-восемьдесят лет назад – в крови одной женщины со вздернутым носиком и трепещущими веками.

В двадцать шесть лет она уже держала весь свой небольшой мирок в тонких, безжалостных пальцах, а теперь внук ее, в том же возрасте, плыл навстречу будущему, в котором ему предстояло достичь славы – сатирой на то самое общество, которым она вертела, как ей вздумается, в начале века.

Кики начал стремительно водить карандашом по обороту драгоценного конверта, однако на сей раз это была не карикатура. Это был портрет Эммы Уайтвик, которая непринужденно стояла у борта, обратив профиль к небу.

Часть шестая

16

По прибытии в Лондон Кики первым делом разыскал старых парижских приятелей, которые теперь подвизались в Англии. Джимми Уистлер предложил разделить с ним обшарпанную мастерскую в семидесятом доме по Ньюмен-стрит, и Кики с радостью согласился.

Это было длинное узкое помещение с окном в дальнем конце, выходившим на задворки; посередине висела занавеска, которая условно разделяла его на две комнаты. Ту часть, что поменьше, именовали спальней.

Трудно было найти пристанище более тесное и неуютное, но Кики в те времена мало заботила роскошь, а Джимми оказался очень занятным соседом. Правда, при этом – неисправимым болтуном. Зачастую Кики приходилось чуть не до рассвета выслушивать его рассказы о романтических похождениях – с десяти до полуночи рассказы казались очень занятными и остроумными, но ближе к трем-четырем утра начинали немного действовать на нервы.

Джимми Уистлер уже немалого добился: одна из его работ, к величайшей зависти друзей, попала на выставку в академии – остальные начинающие живописцы все еще таскали под мышкой пухлые папки со своими работами и искали встреч с влиятельными торговцами картинами. Мастерская на Ньюмен-стрит скоро превратилась в их любимое пристанище: Пойнтер, Ионидис, Ламонт и остальные частенько заглядывали сюда покурить, побеседовать и пофехтовать. Том Армстронг однажды привел Чарльза Кина из «Панча», и тот сразу же почувствовал себя как дома – курил чрезвычайно вонючую глиняную трубку и громко хохотал над шуточками неподражаемого Джимми, который с легкостью мог болтать и рисовать одновременно.

Все они обычно ужинали в ресторанчике на Касл-стрит, неподалеку от Кавендиш-сквер, – это была скорее харчевня, где в свободные от работы часы собирались мажордомы и лакеи. По воскресеньям Алеко Ионидис приглашал почти всех к своим родителям в Талс-Хилл, где устраивали замечательные вечеринки и куда сходилась «многообещающая молодежь» – поэты, художники, музыканты и прочие. Том Джекилл, друг Кики еще с пентонвильских времен, был начинающим архитектором; они возобновили дружбу, и Кики вскоре пришел к выводу, что ему страшно повезло в жизни – ведь у него так много замечательных друзей.

Постепенно начали появляться заказы, чем дальше, тем больше: он иллюстрировал разные произведения, печатавшиеся в журналах выпуск за выпуском. Через Кина Том Армстронг сумел представить его Марку Лемону, главному редактору «Панча», и великий человек снизошел до того, что заказал ему на пробу несколько буквиц. Заказ был выполнен успешно, и Кики стал время от времени посылать свои работы в «Панч», где их охотно принимали.

Примерно тогда же возникла новая газета под названием «Раз в неделю», и Кики стал одним из первых ее иллюстраторов. Журнал «Корнхилл» также время от времени принимал его работы, – словом, ему почти не приходилось сидеть без дела. Довольно скоро он сумел вернуть матери взятые в долг десять фунтов, хотя жить ему приходилось крайне экономно, поскольку никакой уверенности в работе на завтрашний день не было, – время от времени Кики оказывался совсем на мели, так что даже нечем было заплатить за лосьон для промывания глаз.

Как и у всякого молодого, встающего на ноги художника, случались у него минуты уныния, например когда редактор «Раз в неделю» не принял иллюстрацию, которая самому Кики казалась очень удачной; этот неожиданный эпизод разом остановил легкое головокружение от успехов, которым он начал страдать в последние месяцы, в основном из-за похвал и комплиментов друзей. Потом настроение его резко улучшилось, потому что Джимми Уистлер расхвалил клише для ксилографии, которое он нарисовал для «Панча», – кстати, моделью послужила Эмма, сидевшая в саду. «Д-д-дорогой Кики, – произнес Джимми, – да ну, да ну, это же п-п-просто замечательно. Это, ч-ч-черт побери, почти ничем не хуже моих гравюр!» То была практически неслыханная похвала. Позднее, когда они обедали в ресторане на Пэлл-Мэлл, Джимми снова заговорил об этой работе и даже сравнил Кики с Личем и Миллесом[93].

– Знаешь, Кики, все твои первые талантливые рисунки для «Панча» и «Раз в неделю» были очень т-т-толковые, да я ничего другого и не ждал от такого т-т-талантливого парня; но этот рисунок – совсем из другого разряда, я г-г-готов признать его настоящим произведением искусства.

Кики был так потрясен, что поведал обо всем этом матери и Изобель в отдельном письме. «Если зрение и в дальнейшем меня не подведет, – писал он, – рано или поздно я стану великим художником. Я пока еще не совсем определился со своим стилем, но мне не хочется рисовать для „Панча“ так, как рисуют все. Я по природе не комедиант, ну и, конечно, подражать стилю Лича совершенно бессмысленно. Зато когда я найду свой, мне тоже никто не сможет подражать!»

В письме к Изобель он более подробно рассказал и о своих сердечных делах.

«Ты спрашиваешь о состоянии моих ветреных чувств, – пишет он. – Так вот, я обожаю Эмму, которая позировала мне для того самого клише, да вот только, знаешь, толку-то – pas le sou, hein?[94] – да еще и ее родня – куда тут?! Я все пытаюсь понять, нравлюсь ли я нашей милой недотроге. Она научилась ценить книги и музыку, которыми я восхищаюсь, и слушать, с каким презрением она рассуждает о тех, кто не наделен столь же утонченным вкусом (qu’elle n’a que depuis trois mois)[95], очень забавно.

А теперь догадайся – кто собирается приехать в Лондон, чтобы многообещающий юный племянник поводил ее по разным местам? Тетушка Джорджи! Не буду я, пожалуй что, представлять ее Эмме…»

Джорджи действительно заявилась в Лондон, хотя могла бы и повременить: муж ее в Милфорде совсем разболелся. Приехав, она тут же примчалась на Ньюмен-стрит, такая же миловидная, пушистая и игривая, как всегда. Кики устроил в ее честь прием, однако на его друзей она не произвела особого впечатления; хуже того – выглядела в их глазах ну вовсе провинциалкой, разнаряженной до нелепости, а когда они пошли ужинать, все извинялась, что у нее нет перчаток.

Джимми один раз глянул на нее и за весь вечер не сказал ей ни слова.

По счастью, Джорджи была слишком поглощена собой, чтобы заметить его высокомерие; она возомнила, что пользуется в богемных кругах succès fou[96], поглядывала на друзей Кики из-под длинных ресниц и болтала без умолку. Ее ужимки и нелепые позы, которые она принимала, смешили их просто до колик – о чем она, понятное дело, не догадывалась, – и потом ее передразнивали еще много недель. Кики, со свойственным ему великодушием, выбивался из сил, чтобы ее развлечь, однако, хотя он и чувствовал к ней своего рода родственную приязнь, ему делалось стыдно всякий раз, когда он вспоминал о своей детской влюбленности и о том, как шесть лет назад едва не потерял голову. Он ощутил явственное облегчение, когда отвез ее обратно в Милфорд к больному мужу и снова смог спокойно отужинать у Уайтвиков, не сводя глаз с Эмминого профиля на другом конце стола. Между супругами Уайтвик никогда не было согласия, и за столом они постоянно переругивались. Пожилому джентльмену стоило только открыть рот, как жена уже ему противоречила, однако Эмма, неизменно сохранявшая холодное спокойствие, обладала талантом миротворца и знала, как их помирить и восстановить нормальную атмосферу.

После ужина мистер Уайтвик дремал над стаканом портера, а супруга его клевала носом в своем кресле, так что Кики и Эмма невозбранно забирались в уголок гостиной и могли спокойно поговорить. Иногда Эмма читала ему вслух, если видела, что он устал после долгого трудового дня; Кики же невольно приходило в голову, как приятно и покойно ему было бы, будь это их собственный дом, будь они с Эммой женаты, не дави на него необходимость через час встать, надеть пальто и брести по холодным улицам обратно в голую комнатушку на Ньюмен-стрит. Друзья – это замечательно, Джимми – такой затейник, и все же собственный дом, пусть совсем маленький, и спокойная, размеренная, раз и навсегда налаженная жизнь, да еще и ангельское существо вроде Эммы, которое встанет рядом на колени и прижмется щекой к твоей щеке, если ты устал и впал в уныние, – это совсем другое дело.