Как ты, полагаю, счастлива в монастыре, как было бы прекрасно приехать к тебе погостить вместе с Изабеллой! Какая у вас дивная, спокойная жизнь! Как у нас здесь шумно, какая вокруг пошлость! Что-нибудь то и дело отвлекает Изабеллу от занятий. По счастью, в этой четверти она будет учиться больше, я отложила для нее пять гиней из денег на оплату счетов – торговцы могут и подождать, а она, бедняжка, и так слишком долго ждала, и теперь ей придется изучать то, что следовало бы изучить четыре года назад. Как тягостно, когда не на что дать дочери образование, которое позволит ей стать гувернанткой, когда нечего оставить детям… Она начала учить немецкий, с моей помощью неплохо овладела итальянским. У нее есть романы Вальтера Скотта в переводе, она читает их весьма бегло, однако заставить ее изучать действительно хороших итальянских авторов я не могу; она слишком молода и непоседлива. В музыке она, на мой взгляд, далеко не продвинулась, хотя и смогла сыграть с листа несколько сонат Бетховена под аккомпанемент скрипки и ни разу не сбилась. Один первоклассный музыкант, некий мистер Прайс, считает, что она чрезвычайно талантлива, но талант нужно развивать с помощью высококлассного педагога. Же на его великолепная исполнительница, дочь же полностью лишена музыкальных способностей. Он утверждает, что у умных женщин умных дочерей не бывает. Видимо, этим он хочет сказать, что я чрезвычайно глупа, – и я с ним совершенно согласна: из-за всего того, что мне пришлось вынести, я порой забываю все на свете, путаю слова, не могу вспомнить, что читала или говорила. Кроме того, я не на шутку увлеклась политикой и пристально слежу за ходом этой кошмарной войны – чтобы не думать о собственных невзгодах. Из сегодняшней газеты я узнала, что Император будет назначен командующим британскими войсками в Крыму! Что ты об этом думаешь? Воистину entente cordiale[56]. Начитавшись про ужасы, которым подвергаются из-за отсутствия нормальной организации наши бойцы, я радуюсь, что Эжен служит во французской армии. У меня заканчивается бумага, пора завершать это беспорядочное послание, которое, милая Луиза, боюсь, сильно тебя огорчит, хотя оно того и не стоит. Мне кажется, что, с тех пор как мы сюда перебрались, я всего раз шесть брала в руки перо и совсем разучилась им пользоваться. Кики – в лаборатории, заканчивает писать длинное послание брату; тебе он напишет через несколько дней. Изабелла шлет тебе свою искреннюю любовь, и я тоже, милая моя Луиза.

С самыми лучшими пожеланиями,

Эллен

Близилась осень 1855 года. Кики так и не нашел постоянной работы. Его химические опыты в Бардж-Ярде по-прежнему оставались пустым фарсом, и после девонской авантюры – тому уже год – ему больше не предлагали никакой работы.

Тетя Джорджи постоянно приглашала его в Милфорд погостить, однако во время последней поездки он заметил некоторую холодность со стороны дяди Джорджа; тот явно раздражался, когда жена слишком откровенно заигрывала с племянником. Пробыв у них несколько дней, Кики изобрел какой-то смехотворный предлог и вернулся в Лондон. Его юношеская влюбленность, вспыхнувшая на Рождество, к марту себя исчерпала, а на Пасху настойчивое внимание тетушки его уже не столько радовало, сколько смущало. Собственно, он так основательно излечился, а совесть его была настолько чиста, что он даже пошутил на эту тему в разговоре с матерью, обронив, что дядя Джордж к нему ревнует. Мать это позабавило, она согласилась, что все это – несказанная чепуха, а потом добавила, слегка шмыгнув носом: надеюсь, Джордж готов к таким неприятностям, сам виноват, что женился на девятнадцатилетнем дитяти, когда самому было под шестьдесят. Лично она всегда относилась к Джорджине с неодобрением, а из того, что она слышала не только от Кики, но и от полковника Гревиля, можно заключить, что молодая женщина до крайности избалована и эгоистична, думает только о туалетах и глупом флирте, а на маленького Бобби, которого обязана растить, почти не обращает внимания. Эллен окончательно утвердилась в мысли, что брак этот был ошибкой и ее несчастному брату жилось бы куда лучше, если бы он взял в жены милочку Луизу. Уж она-то, понятное дело, не давала бы ему поводов для ревности. Да, может, когда-нибудь и настанет день, когда люди станут прислушиваться к ее, Эллен, словам – и избегнут тем самым многих жестоких разочарований. Если бы Луи-Матюрен следовал ее советам в денежных делах, они не жили бы сейчас в такой неопределенности.

– Если ты надумаешь жениться, – сказала она Кики, – надеюсь, ты позволишь мне выбрать тебе жену. Матери в таких вопросах не ошибаются.

– Тогда найди мне богатую наследницу с доходом десять тысяч в год, – рассмеялся Кики, протянул руку за листком бумаги и принялся рисовать портрет женщины своей мечты: она почему-то вышла очень похожей на Венеру Милосскую…

В том, что злосчастный Джордж Кларк проявлял раздражительность, не было решительно ничего странного. Работа управляющего пришлась ему не слишком по душе, а связанные с ней светские обязанности его и вовсе тяготили. Безответно пользоваться чужим гостеприимством было не в его правилах, а на то, чтобы устраивать у себя приемы, пусть даже скромные, уходила солидная часть его жалованья. Помимо этого, приходилось помогать сестре и регулярно ссужать деньги Луи-Матюрену. Даже юный Джиги, со свойственным ему нахальством, однажды прислал из Саргемина письмо с просьбой дать ему взаймы, присовокупив, что мать, разумеется, все вернет, когда в следующий раз получит дивиденды.

Джордж был всей душой предан сестре, прекрасно относился к ее семейству, но, с другой стороны, у него у самого были жена и сын, и содержать всех он не мог. Он знал, что Луи-Матюрен не собирается возвращать ему восемьдесят фунтов, а если начать ссужать деньги еще и его сыну, история пойдет по второму кругу. Кроме того, по словам Эллен, сын ее отличается крайней безалаберно стью, такому и фартинга не доверишь. Так что Пасху га лантный капитан встретил хмуро, имея все к тому основания, а последней каплей стало то, что жена его откровенно кокетничала с его тезкой, старшим племянником. Вы только на него полюбуйтесь – играет с ней в веревочку за чаем в гостиной, оба смеются, ну прямо, черт возьми, парочка – нет уж, дудки, он этого не потерпит.

– Ребенок в детской плачет, – произнес он, причем довольно резко, – они оба так и подскочили. – Нянька сказала, что ты за день ни разу к нему не подошла, а он с самого утра капризничает.

– Да все с Бобби в порядке! – откликнулась, тряхнув головой, Джорджина. – Разбаловали его, вот и хнычет. Пусть нянька лучше его отшлепает.

– Если бы ты чуть меньше времени проводила с моим племянником и чуть больше – с моим сыном, в доме было бы спокойнее, – заметил капитан.

Ей хватило совести покраснеть – это он отметил не без удовольствия, Кики же встал и отошел к книжному шкафу. Ладно, похоже, удалось пронять их обоих. Давно пора. Слишком уж затянулись все эти глупости. Он сел к столу, накрытому к чаю, развернул газету и до вечера больше не сказал ни тому ни другой ни слова.

Именно после этого эпизода Кики измыслил предлог и вернулся в Лондон; и совершенно правильно сделал.

Хорошо, что бабушки Кларк уже не было в живых; ей бы такой оборот событий наверняка пришелся по душе.

В юности невзгоды забываются быстро; через месяц Кики уже гостил в Норфолке вместе с приятелем Томом Джекиллом[57], сыном викария-сектанта, и слушал прекрасное хоровое пение в Норвичском соборе.

«Жить в семье викария – дело нелегкое, – писал он матери, – особенно для желудка. По воскресеньям ужин подают без горячего, перед ним четверть часа читают молитву, после – поют гимны и псалмы. Не могу отделаться от мысли, что какая-нибудь картофелина с пылу с жару ободрила бы наши души куда сильнее, тем более что, по моим понятиям, поставив картофелину в печь, ты нарушаешь четвертую заповедь не сильнее, чем когда расстилаешь скатерть. Впрочем, мне удается утешиться в соборе: музыка звучит изумительно, и есть там один юноша с голосом, прекраснее которого я никогда ничего не слышал. Том перезнакомил меня со своими друзьями, и мы каждый день проезжаем миль по двадцать в двуколке, на резвой ско рости двенадцать миль в час, – отдаем визиты соседям. Люди здесь просто очаровательные, мы целыми днями ездим верхом, катаемся на лодке или рисуем; по вечерам – пение и танцы. На днях съездили в Кембридж – туда миль семьдесят (разумеется, поездом), повидались со студентами – все как один денди, – провели с ними вечер за ужином, вином и пением».

«Надеюсь, – думала Эллен, складывая письмо, – что Кики не превратится в одного из никчемных молодых людей – а их в наше время вон сколько развелось, – которые только и думают что о развлечениях. Нужно будет серьезно поговорить с ним по возвращении».

Впрочем, недовольство нерадивым сыном тут же вылетело у нее из головы, ибо внезапно вошел Луи-Матюрен – бледный, трясущийся; он объявил, что у него сильнейшие рези в животе, – безусловно, это холера.

– Луи, дорогой мой, ну какая холера в Англии? – упрекнула его жена.

– Самая настоящая, – простонал Луи-Матюрен. – Я сегодня утром проводил в лаборатории анализ микробов и, видимо, заразился. Болезнь быстро распространится, Пентонвиль вымрет полностью, а потом заразу подхватит половина Лондона.

– Давай поскорее пошлем за доктором.

– За доктором? Вздор! Только доктора мне в доме и не хватало. Я знаю про эту болезнь и про лекарства от нее больше, чем все доктора, вместе взятые. Принеси перо.

Кровь полностью отхлынула от его лица, губы посинели. Эллен, крайне взволнованная, поспешно принесла перо и бумагу.

– Я запишу названия лекарств, которые у меня есть в лаборатории, – проговорил Луи-Матюрен прерывающимся голосом. – Поспеши, найми кеб, поезжай в лабораторию и попроси юного Уилкинса, чтобы он их тебе выдал. Без них мне не выжить. Не задерживайся. Со мной все в порядке. Я сам доберусь до постели.