Она послала ему пятьсот франков, вложив их в книгу религиозного содержания; вместо того чтобы расплатиться по счетам, он устроил пирушку для друзей, и они допьяна напились vin du pays[55]. Бедняга Джиги был неисправим…

Получив письмо от полковника, Эллен на многих страницах излила сыну свои упреки, не присовокупив ни одного ободряющего слова, – в итоге Джиги разорвал письмо пополам, станцевал на нем канкан, а потом обернул голову мокрым полотенцем и сел сочинять послание тетке.

«Стоит ли говорить, – писал он, – как я бесконечно признателен и благодарен тебе за твою неизмеримую доброту и неоценимую помощь в последние годы; ко мне, недостойному, ты неизменно относилась лучше самой любящей матери. Могу сказать только одно: сколько бы я ни прожил, я никогда не забуду ни тебя, ни твою бескорыстную дружбу; среди многочисленных испытаний, которыми так богата моя профессия, отрадно сознавать, что среди моей родни есть хотя бы один добрый, любящий человек, который постоянно обо мне думает.

Сколько раз я упрекал себя за те волнения, которые, вероятно, доставил тебе, не последовав в точности твоим наставлениям в вопросах религии, – я не хочу сказать, что я лишен веры, просто чувствую, что не в состоянии постичь всю ее безграничность и глубину, а для меня сейчас на первом плане стоят две вещи: честность и мужество. Надеюсь, ты понимаешь: я никогда бы не простил себя, если бы попытался казаться лучше, чем есть, притворяясь набожнее, чем я есть на самом деле».

Собственное красноречие так тронуло Джиги, что по щекам покатились слезы; ему казалось, что он самый несчастный, самый непонятый человек на свете. В конце письма он послал личные, исполненные сердечной теплоты приветы всем святым сестрам, а в постскриптуме добавил, что носки у него все продырявились, рубашки просто надевать стыдно и полковник недолюбливает его исключительно за то, что он одет хуже товарищей по полку.

Это сочинение, рассчитанное на одно – получить с обратной почтой большую посылку, сильно подбодрило Джиги. Утерев слезы, он запечатал письмо, начал насвистывать одну из папиных любимых песенок, а потом, увидев, что через площадь под окном идет один из его сослуживцев, вылил тому на голову кувшин воды – так, просто чтобы скрасить досуг.

Одно, безусловно, правда: у всех Бюссонов-Дюморье с рождения отсутствовало чувство меры…

Кики тем временем подхватил корь, его летний загар истаял. На Рождество его пригласили в Милфорд к дяде Джорджу, который, пока Кики работал на шахте, нанялся управляющим в поместье своего старого друга полковника Гревиля. Доходы Джорджа были невелики, пенсия и вовсе грошовая, так что должность пришлась весьма кстати, тем более что надо ведь было как-то содержать маленького сына и жену с весьма экстравагантными вкусами. Как Джорджи относилась к перспективе похоронить себя в Уэльсе – это другой вопрос.

Полковник Гревиль оказался великодушным нанимателем и полностью передал свое поместье Касл-Хилл в руки управляющего; там регулярно собиралось общество, а поскольку сам полковник был холост, Джорджине, по всей видимости, приходилось выполнять некоторые обязанности хозяйки дома. В соседнем Пемброке квартировал полк, а значит, устраивали балы и приемы, так что у Джорджины была масса возможностей щеголять в обворожительных платьях, которые не задумываясь покупал ей любящий супруг.

Красота ее расцвела еще ярче, и чуткий к прекрасному Кики быстро подпал под теткино очарование. Наконец-то у него появилась возможность рисовать ее портреты, о чем он так давно мечтал, и долгими вечерами, когда дядюшке приходилось уезжать в Касл-Хилл, чтобы обсудить с Гревилем хозяйственные вопросы, Джорджи позировала племяннику, бросала на него обворожительные взгляды из-под длинных ресниц и доводила своим заигрыванием до такого исступления, что он был готов тут же броситься к ее ногам и умолять, чтобы она бежала с ним от мужа.

Какие это несказанные муки – в двадцать один год по уши влюбиться в собственную тетку! Положение было решительно невыносимое. Она гоняла его по поручениям – это принеси, то отнеси; она то улыбалась ему точно ангел, то хмурилась. В сочельник в Касл-Хилле она сидела с ним рядом, когда христославы пели в холле рождественские песни, и держала под столом его за руку – так доверчиво, так волнительно! Когда дядя Джордж подошел пожелать Кики счастливого Рождества, тот почувствовал себя настоящим подлецом и едва смел взглянуть дяде в глаза.

Был и еще один ужасный момент: когда все целовались под веткой омелы и Джорджи приблизилась к нему – глаза блестят, губы жадно раскрыты. Поцеловать ее ему хотелось больше всего на свете, однако сделать это в столь невыносимой обстановке, в присутствии гостей… И ведь они обязательно заметят, как запылали его щеки, а он тем самым выдаст свою позорную тайну!

В ту ночь он лег спать в сумбуре восторга и отчаяния и все гадал, не кончится ли дело тем, что он вызовет бедного дядю Джорджа на дуэль и убьет, а потом его оправдают на суде из-за его молодости и на всю жизнь отправят в колонии – в Австралию или еще куда.

Из этого явственно видно, что в двадцать один год Ки ки был романтичен и впечатлителен, как и любой другой в этом возрасте, а если чем-то и отличался, то живым воображением и трогательной наивностью – это-то его и спасло.

Дорогая Луиза, – писала Эллен золовке весной 1855 года, – твое письмо от двадцатого числа я вскрыла сама, так как Луи утром в воскресенье уехал в Амстердам и вряд ли вернется раньше чем через две недели. Разумеется, содержащиеся в нем новости касательно Эжена чрезвычайно меня порадовали, ибо осенью, после письма его полковника, я почти полностью отчаялась на его счет. Будем надеяться, что он и далее будет демонстрировать то же усердие и не вернется к старому.

Мне очень жаль, что Луи ни в одном из писем к тебе не упомянул, что вынужден был занимать деньги у Джорджа, так как мы оказались в чрезвычайно тяжелом положении после одной неудачной спекуляции, – именно поэтому у нас не было никакой возможности посылать Эжену какое-либо вспомоществование. Наш долг Джорджу составляет восемьдесят фунтов, и мне известно, что ему это доставляет неудобства: он не смог заплатить взно сы в клуб и, разумеется, лишился членства. По рассказам Кики, порой у них в Милфорде нет даже полукроны, хотя, разумеется, Джорджу предоставлен неограниченный кредит. К нам за последние четыре месяца дважды являлись лондонские кредиторы.

Я рассказываю тебе об этом, дорогая Луиза, чтобы ты не подумала, будто Джордж выказал себя человеком скаредным или черствым. Совсем наоборот. Луи придется найти средства, чтобы послать Эжену хотя бы самое необходимое: мы не можем во всем полагаться только на тебя. Через две недели он получит от Гревиля сто тридцать фунтов – окончательный расчет за изобретенное им удобрение. Мне очень жаль, что я ничего не смогла выкроить из собственного скромного дохода, – вынуждена тебе сообщить, что в последние полгода он весь уходил на покрытие наших долгов, из которых тридцать фунтов так и остались невыплаченными, а по причине двойного налогообложения и уменьшения процентов я в этом году недополучила двадцать фунтов. Положение крайне прискорбное, во вчерашней газете я прочитала, что Венская конференция окончилась провалом и надежды на мир рухнули – а с ними и надежды на удачные спекуляции, от которых, впрочем, и в лучшие дни было не много проку. Контора в Сити сдана внаем – в делах такой застой, что содержать ее не имеет смысла. Есть еще лаборатория, но мне не верится, что Кики сможет в ней что-то заработать. Профессия химика крайне непредсказуема: чтобы сделать открытие, необходимы длительные, глубокие исследования. Кики никогда не заработал бы ни шиллинга, если бы не тот заказ, который со свойственным ему великодушием обеспечил ему Гревиль. После возвращения из Милфорда он советовался с друзьями на предмет профессиональных занятий живописью – он действительно очень недурно рисует и обладает тонким вкусом. По словам друзей, зарабатывать живописью нелегко. Впрочем, я не знаю, чем еще он может заняться, – к коммерции у него нет ни малейшей склонности, а то, чего добился по этой части его отец, способно лишь сильнее отвратить от подобного рода деятельности…

Когда он гостил в Милфорде, Гревиль попросил Джорджа приглядеться к нему и выяснить, на что он способен; мы полагаем, что он заинтересовался Кики и, возможно, окажет ему помощь, когда тот определится. Луи считает, что Гревиль может помочь ему поступить на государственную службу, однако Гревиль давно уже не вращается в нужных кругах, а просить об одолжении ему не позволит гордость. Полагаю, Луи писал тебе, что моя попытка обратиться к лорду Пармуру, одному из старых друзей моей матери, окончилась ничем.

Не сомневаюсь, что, будь она жива, она помогла бы ему устроиться. Нелегко иметь сына двадцати одного года от роду, не имеющего никакой профессии. Он, бедняга, и сам мучится; я твердо уверена, что он трудился бы с должным усердием, если бы хоть немного был уверен в успехе. Здоровье его поправилось, из Милфорда он вернулся загоревшим, однако его виды на будущее остались прежними. Я очень рада, что он легко справился с корью, – мальчикам повезло, что у обоих есть такие заботливые тетушки. Я твердо убеждена, что Джиги бы совсем пропал без твоей неизменной заботы и доброты. Я от души надеюсь, что он преуспеет на своем поприще, хотя не такой жизни я желала для своих сыновей; это двенадцатый военный в моем роду, и ни один еще ничего на этом не заработал. (…)

Из твоего письма я узнала, что ты принимаешь эликсир доктора Пейджа; я крайне удивлена и не могу даже представить себе, от какого недомогания, да еще по три ложки – колоссальная доза! Луи принимает его от сердцебиения и одышки, и, если бы погода здесь была потеплее, эликсир бы ему, безусловно, помог. Хочу убедить его не прекращать прием все лето. Изабелле я тоже дала его один раз – мне показалось, что у нее глисты, но ей стало так худо, что прием пришлось прекратить.