И вот теперь Кики должен все это покинуть и перебраться в Лондон: мрачный, скучный, неприютный – так ему всегда говорили. Придется распрощаться с месье и мадам Фруссар, с милым, забавным пансионом и одноклассниками; завтра он в последний раз прогуляется по набережной и, возможно, успеет заглянуть в зеленую чащу Буа и на озеро Отей. Вот если бы папе удалось изобрести бутылку, в которую можно закупорить все дорогие тебе звуки и запахи, чтобы в Лондоне, в минуты самой сильной тоски, вытащить пробку и выпустить оттуда аромат дома! На краткий, волшебный миг втянуть носом воздух Парижа. Но при всей силе своего воображения до такого не мог додуматься даже Луи-Матюрен, так что Кики придется уехать из Парижа, не забрав с собой ни единой его приметы, за исключением картин, тайно зарисованных в голове.

Прощаясь с родными, пожимая руку старой Шарлотты – которая прожила у них много-много лет и при расставании не скрывала слез, – махая рукой малышу Жан-Жану, сыну соседа-булочника, в последний раз поднимая глаза на окно своей спальни – ставня гулко хлопнула на прощание, – он чувствовал себя осужденным, которого ведут в темницу. Он знал, что больше никогда не услышит этого хлопка, никогда не вернется в спаленку, которую делил с Джиги.

Милый, бесстрашный, потешный Джиги, пытаясь удер жать слезы, крутил сальто прямо на улице, чтобы рассмешить брата. Кики не увидит его шесть бесконечных лет, и, когда они встретятся вновь, Джиги уже будет взрослым. Высунувшись из фиакра, он помахал брату, его долговязой фигуре с копной каштановых волос, будто бы оставляя позади часть самого себя, навеки прощаясь с отрочеством.

Проезжая по парижским улицам в последний раз, он с особой остротой переживал свое горе. Как это непредставимо, как бессердечно: вот этот человек, который стоит на тротуаре и читает утреннюю газету, и дальше будет жить обычной жизнью: работать в конторе, обедать в привычном ресторанчике, вечером возвращаться в уютный, обжитый дом, в собственную постель, – а он, Кики, скоро окажется за сотни миль отсюда, в чужом краю. Вот бы поменяться с этим человеком! В канаве копался chiff onnier[53] – за ухо засунута папироса; ближе к полудню он ляжет отдохнуть на теплом солнце, накрыв лицо грязной кепкой, – лучше уж быть таким, как он, свободным и беззаботным, чем Кики Бюссоном-Дюморье, провалившим экзамен на степень бакалавра.

Во время путешествия по северу Франции, а после на борту парохода, который довез его до самого Лондонского моста, Кики все размышлял, что же скажет отцу по приезде. Добрый, жизнерадостный папа, который никогда его не бранил, никогда ни на кого не сердился, за исключением одного случая, – тогда, увидев, как какой-то негодник истязает животное, он подошел к нему и сбил его с ног; папа такой рассеянный, – возможно, он даже забудет его встретить. Хотя в последнее время, пока папа был дома, он очень интересовался успехами Кики, не раз говорил, что им нужно вместе работать в лаборатории, делать великие открытия на благо всего мира. Как мучительно будет ему узнать страшную новость! Мама немало потрудилась, чтобы Кики сполна почувствовал позор своего провала и то, каким ударом это станет для папы. В результате Кики все плавание промучился морской болезнью, хотя море было гладким как зеркало.

А когда они стали подниматься по реке к Лондону, пошел дождь – из свинцовых туч сыпалась бесконечная серая морось, которая производит на всех новоприбывших такое тягостное впечатление; к этому присовокупились морская болезнь, тоска по дому, нервное напряжение. Кики с неизбывным отчаянием смотрел на грязную воду, по которой плыли пучки соломы, размокшие хлебные корки и апельсиновая кожура, смотрел, как крыши и закопченные трубы Лондона все приближаются сквозь вечерний туман.

Судно со скрежетом, содроганием, клекотом якорной цепи пришвартовалось у Лондонского моста; воздух тут же наполнили противные голоса кокни и какие-то незнакомые звуки; Кики, спотыкаясь, спустился по трапу – несчастный, исстрадавшийся юноша с небольшим саквояжем в каждой руке, а на берегу его ждал папа – нелепая, безумная фигура под огромным алым зонтом.

Луи-Матюрен замахал руками – настроение у него, как нетрудно догадаться, было лучше некуда, – а у Кики сердце ушло в пятки. Папа расцеловал его в обе щеки, а потом, подметив его ускользающий взгляд и несчастное выражение лица, откинул назад голову и расхохотался.

– Ты провалил экзамен! – объявил он. – Можешь мне этого даже не говорить. По выражению лица и так все ясно. Не переживай: какое это имеет значение? Пойдем поужинаем и забудем об этом.

И они, взявшись за руки, зашагали прочь, и сердце у Ки ки разрывалось от любви, благодарности и облегчения, а Луи-Матюрен распевал в полный голос и тыкал в сторону угрюмых прохожих, оборванных уличных мальчишек и величавых лондонских полисменов кончиком алого зонта.

Часть четвертая

10

Дом номер 44 по Уортон-стрит в лондонском районе Пентонвиль сильно отличался от дома на улице Бак в Париже; поначалу Кики недоумевал, как вообще можно жить в таком месте. Осенью приехали мать с Изабеллой, – похоже, речь шла о том, чтобы обосноваться в Лондоне. Кики очень тосковал по Парижу, по былой своей жизни в пансионе Фруссара, по товарищам, по Джиги, но вернуться к ним было не суждено, вместо этого он был принят учеником в лабораторию Беркбека при Университетском колледже.

Неспособность сына сдать экзамен на степень бакалавра ничуть не поколебала намерений Луи-Матюрена: он полагал, что еще два года учебы пойдут мальчику на пользу, а поскольку среди его друзей числился доктор Уильямс из колледжа, все устроилось без труда. Кики был обескуражен. Он до последнего надеялся, что папа осознает его полную непригодность к науке и позволит ему профессионально заниматься музыкой или рисованием. Но папа ни о чем таком даже не обмолвился. Что же касается мамы, она настойчиво твердила, что Кики – самый счастливый молодой человек на свете, ведь для него столь ко всего сделали и ему повезло иметь отца, который не только простил ему проваленный экзамен, но еще и устроил его учеником в Университетский колледж, где перед ним открываются такие блистательные возможности; Кики и словечка не смел вымолвить поперек, дабы не нарушать воцарившуюся в семье гармонию. Лучше уж молчать и применяться к создавшейся ситуации, чем рисковать изгнанием из дома. А кроме того, Кики был слишком доброй душой, сама мысль о том, чтобы хоть как-то задеть чувства отца, мучила его несказанно.

Ведь папа́, с его неукротимым энтузиазмом и фантастическими планами переустройства мира, так и остался, по сути, школяром-переростком, и вдвоем им было просто прекрасно. В последние годы жизни в Париже Кики мало видел отца, тот почти все время был в разъездах, а Кики – в школе; в Лондоне же они много времени проводили вместе, часто подолгу гуляли в воскресные дни, забирались в Хампстед или в Ричмонд – Луи-Матюрен, выносливый, как спортсмен, шагал размашисто и размахивал руками, а его тронутые сединой кудри развевались по ветру. Он невнятно повествовал о своих делах в Сити, которые якобы вел от лица покойного брата, однако чем именно отец занимался в конторе, Кики так и не уяснил. Зато суть его спекуляций давно выплыла наружу. Когда Луи-Матюрен чем-то загорался, он не умел держать язык за зубами. Эллен, пережив изначальный шок после его откровений, по старой привычке пожала плечами и стала дожидаться неминуемой развязки. Рано или поздно муж потерпит крах – в интересах детей она хотела надеяться, что случится это не слишком рано.

Да, мысленно соглашалась она, есть некое удовлетворение в том, чтобы получать что-то из ничего – сто фунтов из пяти, – и деньги, конечно же, более чем кстати, тем более что одна удачная сделка позволила отправить Изабеллу в отличную школу; и все же методы мужа она не одобряла – они шли вразрез с ее принципами.

Кроме того, дело было неверное. Ему случалось прогадать, и тогда он запускал руку в ее деньги и интересовался будто бы между прочим, когда она ждет очередных поступлений из Булони.

Кики, разумеется, ни о чем таком даже не догадывался. Денежные вопросы в его присутствии не обсуждались. Он знал, что отец беден, – мама с малолетства постоянно твердила об этом, а кроме того, сумела ему внушить, что расточительность – одно из величайших мировых зол, однако она никогда не уточняла, в чем главная причина этой бедности.

Ведь папа, как известно, гений, великий изобретатель, вот только почему-то никто никогда не слышал о его изобретениях. Кики волей-неволей сознавал это в Париже, среди друзей, и выработал привычку не поднимать эту тему, только искренне надеялся – ради отца, – что его таинственные открытия сумеют оценить в какой-нибудь другой стране, например в Южной Америке или Австралии. Папа прекрасно знал философию, у него были свои приязни и неприязни в древней истории. Как и все атеисты, он был сверх обычного наделен многими добродетелями христиа нина: с нежностью относился к детям и животным, ненавидел человеческие страдания, был безгранично щедр и с готовностью помогал тем, кто попал в беду. Его второй брат, Жак, внезапно скончался в Гамбурге (Бюссоны вообще не отличались долголетием) и оставил жену с тремя детьми в жестокой нужде. Луи-Матюрен в приступе непомерного великодушия выписал вдову с тремя дочерьми в Лондон, снял им квартиру неподалеку, в Пентонвиле, однако судьба над ним посмеялась: приезд родни совпал с неудачной спекуляцией, и Луи-Матюрен вынужден был признать, что почти ничего не может для них сделать.

Вдова, твердо верившая, что ее зять – преуспевающий делец, разумеется, сильно расстроилась и долго изливала Эллен свои горести: как ее обманом вытащили из Гамбурга, где вокруг были добрые друзья, и бросили на произвол судьбы в съемной квартире в Пентонвиле без всяких видов на будущее.

Ситуация сложилась крайне неловкая и привела к решительному охлаждению между двумя семействами – через месяц-другой мадам Жак вернулась в Гамбург. Эллен написала Луизе возмущенное письмо, где, в частности, говорилось: «Все это очень хорошо, но я решительно не в состоянии понять, почему мы обязаны брать на себя заботы о семье твоего брата. Ведь он для нас никогда ничего не делал. Луи считает, что ты могла бы написать Палмелла, – возможно, он, в память о вашей былой дружбе, окажет им какую-то помощь. Сама я не верю в успех этого предприятия. Если не считать нескольких книг, подарков на Рождество и на день рождения, герцог никогда и не вспоминал о своем крестнике Эжене, а что касается Кики, мы могли бы и не трудиться и не давать ему второе имя Палмелла. Как бы то ни было, я запретила Изабелле переписываться с ее кузиной Жозефиной – мне представляется недопустимым, чтобы они продолжали обмениваться письмами, когда их родители в ссоре.