– Помни, я буду ждать новостей о твоих великих свершениях, – сказала она. – Мы с Эжени прочитаем о твоем изобретении, когда ты его усовершенствуешь, и все в Лиссабоне будут завидовать, что у меня такой знаменитый брат!

– Через десять лет мы будем летать на другие планеты, – проговорил он уверенно. – Покидаешь Лиссабон рано утром, а к чаю ты уже на Луне. Мне нужно еще несколько месяцев, и тогда мое изобретение изменит лицо мира. Жизнь станет настолько полнее, настолько богаче!.. Нам откроется вся Вселенная. Всего несколько месяцев, Луиза.

– Смотри не переутомись, не работай слишком много, милый.

– Переутомиться? Я никогда не утомляюсь! У меня неисчерпаемый запас энергии. Я пью эликсир самой жизни. И сейчас мне кажется, что я – один из богов.

Она улыбнулась в ответ на его нелепый энтузиазм; потом, когда она обняла его в последний раз, он шепнул ей на ухо:

– Если это не окажется совершенно некстати, может быть, ты упомянешь в разговоре со своим другом-герцогом, что твой брат вот-вот сделает великое открытие и оповестить об этом открытии весь мир ему мешает лишь прискорбное отсутствие средств. Если… герцог вдруг проявит заинтересованность, возможно, он… ну, ты понимаешь, Луиза… всего лишь намек… случайное словечко, оброненное в нужный момент…

Сестра его немедленно посерьезнела.

– Я не хочу создавать у Эжени впечатление, что дорожу ее дружбой только из-за высокого положения ее мужа, – произнесла она. – Я люблю ее за то, какая она есть, а не за титул или богатство.

– Конечно-конечно, – торопливо согласился Луи-Матюрен. – Я, разумеется, не имел ни малейшего намерения извлекать какую-либо выгоду из ее привязанности к тебе. Право слово, не имел. Кроме того, я слишком горд, чтобы принимать подачки. Никогда еще Бюссоны ни у кого ничего не вымаливали. Как я люблю повторять, bon sang ne sait mentir[18]. Нет, просто обидно сознавать, что, ссуди мне кто-либо несколько франков, я заработал бы целое состояние. Горстка монет из кармана аристократа, который даже не заметит их отсутствия, для меня означает разницу между славой и прозябанием. Мир и будущие поколения лишатся величайшего изобретения из-за какой-то там излишней щепетильности. Но – не важно. Может, даже лучше, что наука движется не вперед, а вспять… Мне-то какое до того дело?

– Тише, Луи. Не надо так кричать. Я вовсе не хотела задеть твою гордость. Если появится возможность заинтересовать герцога твоими планами, уверяю, я это сделаю. Ну, пусть это пока тебя и утешит.

И он тут же расцвел улыбкой; его глаза, точно глаза ребенка, не ведали стыда; и она увезла с собой в Португалию именно такой образ: он машет ей на прощание, высокий, худощавый – сплошные руки да ноги, – вздернутый нос, каштановые кудри, которые раздувает летний ветерок.


А тем временем миссис Кларк вела из квартирки в Отей переписку со своим поверенным Фладгейтом, пытаясь установить местонахождение мистера Годфри Уоллеса. Ее тешила мысль о том, что она все еще пользуется в Лондоне определенным влиянием и стоит ей разослать на задание своих соглядатаев (так она их называла), как они немедленно возьмут свежий след.

Она всегда обожала вмешиваться в чужую жизнь – доказательством служила ее прошлая карьера, – и теперь, удалившись от дел, которым посвятила лучшие годы своей жизни, – а бросить прежнее ремесло ее заставили возраст и увядание красоты – она получала несказанное наслаждение оттого, что принимала самое деятельное участие во всех неурядицах немногочисленных оставшихся у нее друзей: тут даст совет, там внесет предложение – в итоге она совала свой остренький любопытный нос во множество дел, не имевших к ней никакого касательства. Если не считать нескольких выболтанных тайн, исковерканных дружеств и одного-двух расстроенных браков, можно сказать, она не принесла особого вреда. Ее быстрая смекалка и острый язычок всегда оставались в распоряжении тех, кто в них совершенно не нуждался, так что жизнь ее на покое была, строго говоря, вовсе не так пуста, как могло показаться.

Несчастная история Луизы Бюссон и ее беспардонного супруга – какова наглость, покинуть жену прямо в брачную ночь! – была как раз из тех, которые были миссис Кларк особенно по сердцу. Какие перед ней открывались возможности! В присутствии дочери она сострадала несчастной невесте, умудренно качая головой и разглагольствуя, что бы она сама сделала на ее месте, однако в обществе джентльменов стиль повествования резко менялся, и история становилась – в те редкие вечера, когда в гостиной у нее собирались жалкие ошметки истлевшей аристократии, – pièce de résistance[19] вечера. Престарелые маркизы и убеленные сединами графы, которым так похихикать не доводилось с тех времен, когда в коридорах Версаля сочиняли пасквили на Марию-Антуанетту, потом плелись по домам, утирая со щек слезы веселья.

– Mais elle est épatante, cette Madame Clarke![20] – пыхтели они, прижимая руки к бокам, вновь воображая себя молодыми повесами, разгулявшимися среди непристойностей восемнадцатого столетия; что же касается Мэри-Энн, густо нарумяненной, с накрашенными ресницами, – она молча тряслась от веселья, вспоминая, как замечательно удался вечер, как старина дю Круассан облил рубашку вином, а Ле Ремильи, икая, выплеснул суп на салфетку.

По счастью, Эллен сидела на другом конце стола, не замечала их поведения и не слышала пересудов. Бедняжка Луиза, ей просто чудовищно не повезло, но, с другой стороны, история с брачной ночью просто просится на язык, вздыхала Мэри-Энн, нахохотавшись до слез и размазав краску на ресницах; кроме того, именно в связи с этой историей их с Эллен пригласили на ужин к маркизу. В наше время так мало осталось веселых людей. Остроумие такая редкость. Все стали просто кошмарно чопорными, добропорядочными представителями среднего класса. Или, по-здешнему, буржуа. Она припоминала былые вечеринки на Парк-лейн и Глостер-плейс, разбитое стекло на полу, разлитое вино и как гостям оказывалось не под силу дойти до своих экипажей, приходилось кликать лакеев, чтобы донесли. Господи боже! Гаснущие свечи, доброе мясо, плавающее в соусе, красное вино, крепкие ароматы духов, бравые молодые офицеры с жаркими руками, несдержанные на язык, которые делали ей нескромные предложения в темных углах гостиной… И вот теперь она – пожилая дама за пятьдесят, ревматизм в левой ноге и ветерок под сердцем – вся так и затрепетала, когда дю Круассан уронил под стол платок и, нашаривая его, подлез ей под юбки и добрался до лодыжки.

Бедная Луиза понятия не имела, какое вызвала безудержное веселье. Миссис Кларк даже немного мучили угрызения совести, и она насела на несчастного мистера Фладгейта с требованиями продолжить поиски Луизиного супруга.

Он преуспел, пусть и отчасти. Прошел слух, что Уоллеса видели в Чатеме – он поступил на службу в Ост-Индскую компанию, однако на какую именно должность, выяснить не удалось.

Фладгейт получил распоряжение отправиться в Чатем, в головную контору компании, и расспросить там о беглом негоднике; судя по всему, он долго тянул с выполнением этого поручения; как бы то ни было, когда он все-таки добрался до Чатема, Уоллес уже исчез. В конце месяца из Грейвзенда в Индию ушло судно, и, судя по всему, Уоллес был на борту.

Гнаться за беглецом на Восток было не по силам даже миссис Кларк, и хотя она и отправила письмо сыну Джорджу, полк которого стоял в Индии, с требованием, чтобы он смотрел во все глаза, не появится ли в тех краях зеленоглазый молодой человек с бакенбардами, на особый успех рассчитывать не приходилось.

Луиза, которая шила в Португалии детское приданое и невольно сравнивала свою судьбу с судьбой Эжени, восприняла эти новости с относительной невозмутимостью. По крайней мере, Годфри жив и совершенно здоров. Если он решил скрыть свой позор в джунглях Индии, не в ее силах его остановить. Ей оставалось только молить Всевышнего, чтобы тот наставил несчастного на праведный путь и чтобы он раскаялся и избежал вечного проклятия.

Она написала брату, попросив зайти к миссис Кларк и поблагодарить ее за хлопоты, а заодно передать весточку Эллен. И вот в один из сентябрьских дней Луи-Матюрен отправился исполнять поручение, весьма, по его мнению, скучное – о Кларках он не знал почти ничего, помимо рассказов сестры, в памяти лишь сохранился смутный образ размалеванной, нелепо разодетой старухи на той злосчастной свадьбе. Что касается дочери, ее он не помнил вовсе.

Он добрался до места, и консьерж, сидевший в своей клетушке, сообщил ему, что мадам Кларк занимает квартиру на втором этаже.

Луи-Матюрен поднялся по узкой лестнице – мысли его были далеко-далеко – и вдруг услышал музыку, долетавшую с верхней площадки. Звук был приглушен, почти неслышен, точно ноты звучали во сне на зыбкой грани пробуждения. Он приостановился, вслушался, и музыка зазвучала отчетливее, явно на втором этаже; мягко звенела арфа, так нежно и нежданно в этот скучный сентябрьский день. Кто-то исполнял «Серенаду» Шуберта. Странный выбор для арфиста, подумал Луи-Матюрен и замер с улыбкой на губах – ему хотелось понять, как неведомый исполнитель справится с подхватом-аккомпанементом, который следует за основной мелодией. Сам того не замечая, он начал напевать вполголоса и одновременно повернул дверную ручку, а когда дверь отворилась, бездумно шагнул в квартиру, не дождался, пока служанка его представит, – все его существо утонуло в жалостливой красоте «Серенады», его любимой мелодии, которая явилась ему столь нежданно. То, что его не ждут, а с хозяйкой он не знаком, никак не смущало Луи-Матюрена – стоило ему услышать Шуберта, и он позабыл о всяческих условностях. Будто лунатик, он шагнул в салон, обнаружив наконец источник звука, а Эллен, сгорбившаяся над своим инструментом, случайно подняла глаза и увидела, что на нее надвигается некое видение – долговязое существо с мутными голубыми глазами и полыхающими кудрями – и поет «Серенаду» так, как ей никогда еще не доводилось слышать. Ее пальцы-волшебники дрогнули, замерли на миг, и в голове промелькнула мысль, что служанка, видимо, совсем лишилась ума – нельзя же пускать визитеров без доклада; незнакомец, однако, не заметил ее колебания, он уже плыл в потоке собственного пения и не вынырнул из него, когда смолкла ее музыка.