Артур Конан Дойл - Белый отряд

— Нет! Клянусь! Плевать мне, принц он или нет. У вашего оруженосца, я вижу, глаза лезут на лоб, словно у испуганного краба. Что ж, друг, все мы из Хампшира и глумиться над собой никому не позволим.

— А разве он глумился над вами?

— Pardieu, да! «Сердце у старика Оливера все еще крепкое», — сказал один из придворных. «Иначе оно не справилось бы с такой тушей», — ответил Принц. «И рука у него крепка», — сказал другой. «Да и хребтина у его коня тоже», — добавил Принц. Сегодня же пошлю ему вызов!

— Нет, нет, дорогой Оливер, — остановил его сэр Найджел и положил руку на локоть разгневанного друга. — Ничего в этом обидного не было, просто он хотел сказать, что вы сильный и крепкий человек и конь вам нужен хороший. А относительно Чандоса и Фелтона, то подумайте, что ведь и вы были молоды, и если бы всегда отдавалось предпочтение более старым воинам, то каким образом могли бы вы добыть славу и доброе имя, которые у вас есть теперь? Вы уже не так легки на коне, Оливер. Я легче благодаря малому весу моих волос, но было бы очень худо, окажись мы на закате нашей жизни менее честными и справедливыми, чем в былые годы. Если такой рыцарь, как сэр Оливер Баттестхорн, способен обратить оружие против собственного государя из-за одного необдуманного слова, тогда где же нам искать истинной верности и постоянства?

— Ах, дорогой мой маленький кум! Легко вам, сидя на солнышке, назидать того, кто оказался в тени. Но вы всегда можете перетянуть меня на свою сторону, когда говорите вот этим ласковым вашим голоском. Не будем вспоминать об этом. Ах, матерь божья! Я и забыл про пирог, он сгорит, как Иуда Искариотский в аду! Пойдемте со мной, Найджел, не то дьявол опять начнет подзуживать меня.

— Ну тогда только на часок; мы должны выехать в полдень. Аллейн, скажи Эйлварду, что он поедет со мной в Монтобан и мне нужен еще один лучник, пусть выберет его сам. Остальные отправятся в Дакс вместе с Принцем, а он поедет туда еще до праздника Богоявления. Приготовь Поммерса к полудню и мое сикоморовое копье, а доспехи навьючь на мула.

После этих коротких распоряжений оба старых воина зашагали рядом, а Аллейн поспешно занялся приготовлениями к путешествию.

Стоял солнечный морозный день, когда путники покинули Бордо и двинулись в Монтобан, где, согласно последним слухам, находилась другая половина Отряда. Сэр Найджел и Форд выехали раньше, маленький рыцарь сидел на наемной лошади, а его рослый боевой конь бежал рядом с лошадью Форда. Через два часа за ними последовал Аллейн Эдриксон, ибо ему надо было рассчитаться в таверне и закончить еще целый ряд дел которые входили в его обязанности как личного оруженосца сэра Найджела. С ними пустились в путь Эйлвард и Хордл Джон, при обычном оружии, но ехавшие на этот раз верхом, лошади были деревенские, неповоротливые, но очень выносливые, способные плестись весь день даже если на них сидел дюжий лучник весом в двести семьдесят фунтов. Они взяли с собой и вьючных мулов, которые везли в корзинах гардероб и столовую утварь сэра Найджела, ибо этот рыцарь, не будучи ни щеголем, ни эпикурейцем, в мелочах отличался утонченным вкусом и любил, как бы ни был скуден его стол и сурова жизнь, есть всегда на белоснежной скатерти и пользоваться серебряной ложкой.

Ночью подморозило, и белая от инея дорога туго звенела под копытами их лошадей, когда они выехали из города через восточные ворота и поскакали тем же путем по какому французский рыцарь прибыл в Бордо в день турнира. Все трое ехали в ряд, Аллейн — опустив глаза и погруженный в размышления об утреннем разговоре с сэром Найджелом. Хорошо ли он сделал, что сказал так много, или следовало сказать еще больше? Что бы ему ответил рыцарь, если бы он признался в своей любви к леди Мод? Может быть, хозяин, разгневанный, выгнал бы его за то, что Аллейн злоупотребил его доверием и гостеприимством? Юноша уже готов был открыть ему все, когда неожиданно заявился сэр Оливер. Быть может сэр Найджел, при своей любви ко всем отмирающим рыцарским обычаям, предложил бы ему подвергнуться какому-нибудь особому испытанию или совершить подвиг, чтобы проверить силу его любви? Аллейн улыбнулся, стараясь вообразить, каких удивительных и необычайных деяний тот мог бы от него потребовать. Но каковы бы они ни были, он на все готов: биться на турнире при дворе татарского владыки, или послать вызов багдадскому султану, или служить в войсках и сражаться против язычников в Пруссии. Сэр Найджел сказал, что Аллейн достаточно высокого рода для любой женщины, если только у него будет состояние. Как часто юноша пренебрежительно насмехался над этой убогой жаждой иметь золото и землю, ослеплявшей человека так, что он уже не видел более высоких и неизменных источников жизни. А теперь как будто выясняется, что только с помощью этой самой земли и золота он может надеяться на осуществление мечты своего сердца. Но Минстедский сокман отнюдь не друг коннетаблю замка Туинхэм. Пусть Аллейну благодаря особому счастью удастся разбогатеть на войне, разве вражда двух семейств не будет по-прежнему разделять его с Мод? И если даже она его любит, то Аллейн слишком хорошо ее знает и уверен, что никогда она за него не выйдет без благословения отца. Все это были смутные и нерешенные вопросы, однако в юности надежды взлетают высоко, и надежда неизменно реяла над путаницей его мыслей, словно белое перо среди сражающихся всадников.

Но если Аллейну Эдриксону было над чем задуматься, когда он ехал по нагим равнинам Гиени, то его двух спутников больше занимало настоящее и меньше заботило будущее. Эйлвард по крайней мере полмили сидел боком, глядя назад, на белый платок, который развевался в слуховом окошке высокого дома, выглядывавшего поверх крепостных стен. Когда на повороте дороги дом этот наконец исчез из виду, лучник лихо поправил свой стальной шлем, пожал широкими плечами и поехал дальше, причем его глаза смеялись, а загорелое лицо сияло от приятных воспоминаний. Джон тоже молчал, но его взгляд медленно переходил с одной стороны дороги на другую, потом становился рассеянным, силач задумывался и кивал, как путник, который делает наблюдения и старается их запомнить, чтобы после о них рассказать.

— Клянусь черным распятием! — вдруг прорвало его, и он ударил себя по ляжке красной ручищей. — Я чувствовал, что чего-то тут не хватает, только никак не мог сообразить, чего именно.

— Ну и что же это оказалось? — спросил Аллейн, внезапно пробуждаясь от своих мечтаний.

— Да изгородей, — проревел Джон, громко расхохотавшись. — Вся местность гладкая, как башка монаха. И право же, я не могу уважать здешний народ. Почему они не возьмутся за дело и не выкопают эти длинные корявые черные плети, которые я вижу повсюду? Любой земледелец из Хампшира за стыд почтет, если у него на земле окажется всякая дрянь.

— Ах ты, старый дуралей! — отозвался Эйлвард. — Тебе бы следовало знать, что это такое. Говорят, монахи из Болье отжимают не одну кружку доброго вина из собственного винограда. Так вот, если выкопать эти плети, все богатство страны исчезло бы, а в Англии осталось бы немало пересохших глоток и жадных ртов, ибо через три месяца эти черные плети зазеленеют, и дадут ростки, и зацветут; а потом на кораблях через пролив отправят богатые грузы медока и гасконского. Но взгляните на церковь вон в той впадине — сколько людей толпится на церковном дворе! Клянусь эфесом, это похороны, а вот и колокол звонит по умершему.

Он снял свой стальной шлем и перекрестился, бормоча молитву за упокой души.

— И там то же самое, — заметил Аллейн, когда они поехали дальше, — что глазу кажется мертвым — полно соками жизни, как и виноградные лозы. Господь бог начертал свои законы на всем, что нас окружает, если бы только наш тусклый взгляд и еще более тусклая душа были способны прочесть его письмена.

— Ха, mon petit! — воскликнул лучник. — Ты возвращаешь меня к тем дням, когда ты, как цыпленочек, только что проклюнулся из монастырского яйца и едва окреп; и я опасался, как бы мы, обретя добронравного молодого оруженосца, не потеряли нашего кроткого клирика с его тихой речью. Но я в самом деле замечаю в тебе большие перемены, после того как мы покинули замок Туинхэм.

— Было бы странно, если бы этого не произошло, ведь мне пришлось жить в совершенно новом для меня мире. Все же я уверен, что многое во мне осталось прежним, и хоть мне приходится служить земному властителю и носить оружие владыки земного, было бы очень худо если бы я забыл о царе небесном и властителе всего сущего, чьим скромным и недостойным служителем я был до ухода из Болье. Ты, Джон, ведь тоже был в монастыре, но полагаю, ты не считаешь, будто изменил прежним обязанностям, взяв на себя новые?

— Я тугодум, — сказал Джон, — и, право, как начну размышлять о таких вещах, даже уныние берет. А все же и в куртке лучника я, как человек, пожалуй, не хуже, чем был в белой рясе, если ты это имеешь в виду.

— Ты просто перешел из одного белого отряда в другой, — ответил Эйлвард. — Но клянусь вот этими десятью пальцами, мне даже как-то странно представить себе, что всего только осенью мы вместе вышли из Линдхерста. Аллейн такой мягкий и женственный, а ты, Джон, вроде огромного рыжего дурачка-переростка; а теперь ты самый искусный лучник, а он самый сильный оруженосец, какой проезжал по большой дороге из Бордо, а я остался все тем же Сэмом, стариком Эйлвардом и ни в чем не изменился, разве что на душе побольше грехов да поменьше крон в кошельке. Но я до сих пор так и не знаю причины, почему ты, Джон, ушел из Болье.

— Да причин-то было семь, — задумчиво промолвил Джон. — Первая состояла в том, что меня вышвырнули вон.

— Ma foi, camarade! К черту остальные шесть! Одной мне хватит и тебе тоже. Я вижу, что в Болье народ очень премудрый и осмотрительный. Ах, mon ange [Мой ангел (франц.) ], что это у тебя в горшочке?

— Молоко, достойный сэр, — ответила крестьянская девушка, стоявшая в дверях дома с кувшином в руке. — Не желаете ли, господа, я вам вынесу три рога с молоком?