— Вот и окончен благословенный труд благословенного нынешнего дня, милорд, — промолвил Гашфорд, с превеликим удовольствием наливая себе второй стакан.

— И столь же благословенного вчерашнего, — поправил его лорд Гордон, поднимая голову.

— Ах, разумеется, разумеется, и вчерашнего! — Секретарь молитвенно сложил руки. — Суффолкские протестанты[56] — люди набожные и верные. Они стремятся к свету и благодати, не то, что другие наши соотечественники, которые сбились с пути и блуждают во мраке так же как сегодня блуждали мы с вами, милорд.

— А как вам кажется, Гашфорд, сумел я их воодушевить? — спросил лорд Гордон. — Воодушевить, милорд? Еще бы! Да вы же слышали, они кричали, чтобы их повели на папистов, призывали на их головы страшные кары… Они вопили, как одержимые…

— Но одержимые не бесами, — вставил его светлость.

— Как можно, милорд! Не бесами, а благодатью небесной. Ангелы говорили их устами.

— Да… да, конечно, ангелы. — Лорд Джордж сунул руки в карманы, потом вынул их и, грызя ногти, как-то смущенно уставился на огонь. — Конечно, ангелы, не правда ли, Гашфорд?

— А вы разве в этом сомневаетесь, милорд?

— Ничуть, что вы! Сомневаться в этом, по-моему, было бы безбожно — ведь так, Гашфорд?.. Хотя среди них, — добавил милорд, не дожидаясь ответа, — были и какие-то препротивные, подозрительные личности.

— А когда вы в благородном порыве обратились к ним с пламенными словами, — начал секретарь, зорко следя за полуопущенными глазами лорда, которые от его слов постепенно стали разгораться, — когда вы им сказали, что никогда не были трусом или равнодушным человеком с вялой душонкой и поведете их вперед, хотя бы даже на смерть, когда вы упомянули, что по ту сторону шотландской границы сто двадцать тысяч человек готовы, если потребуется, в любую минуту выйти на бой за правду, когда вы воскликнули: «Долой папу и всех его гнусных приверженцев! Законы против них не будут отменены, пока у англичан есть руки и в груди бьется сердце!» — и, взмахнув руками, схватились за шпагу, вся толпа закричала: «Долой папистов!» — а вы в ответ: «Долой, даже если бы пришлось затопить землю кровью!» — и все стали бросать шапки в воздух, кричали: «Ура! Даже если земля будет в крови, долой папистов, лорд Джордж! Месть на их головы!» В эти минуты, милорд, видя и слыша все, что было, видя, как вы одним словом можете поднять народ или успокоить его, я понял, что значит величие души, и сказал себе: «Какая сила может сравниться с силой лорда Джорджа Гордона?»

— Да, вы правы, в наших руках — великая сила, великая сила! — воскликнул лорд Джордж, и глаза его засверкали. — Но скажите, дорогой Гашфорд, неужели же… я в самом деле говорил все это?

— И это и многое другое! — Секретарь поднял глаза к небу. — Ах, как вы говорили!

— И я вправду сказал им насчет ста сорока тысяч шотландцев? — допытывался лорд Джордж с явным удовлетворением. — Это было смело!

— Наше дело требует смелости. Правда всегда отважна.

— Ну, разумеется. И вера тоже. Ведь так, Гашфорд?

— Да, истинная вера смела, милорд.

— А наша вера — истинная, — подхватил лорд Джордж. Он снова беспокойно заерзал в кресле и принялся грызть ногти так ожесточенно, словно решил обгрызть их до живого мяса. — В этом никак нельзя сомневаться. Ведь вы в этом убеждены так же, как я, да, Гашфорд?

— Мне вы задаете такой вопрос, милорд! — жалобно протянул Гашфорд, придвигая свой стул ближе и кладя на стол широкую и плоскую руку. — Мне! — повторил он тем же обиженным тоном, с болезненной усмешкой обращая к лорду Гордону темные впадины глаз. — Мне, который только год назад в Шотландии, плененный магией ваших речей, отрекся от заблуждений Римской церкви и примкнул к вам, и ваша рука вовремя извлекла меня из бездны погибели!

— Вы правы. Нет, нет, я не сомневаюсь в твердости вашей веры, — сказал лорд Гордон, пожимая ему руку. Он поднялся и в волнении заходил по комнате. — Какая Это высокая миссия, Гашфорд, — вести за собой народ, добавил он вдруг, останавливаясь.

— И притом — силой убеждения, — услужливо подхватил секретарь.

— Да, разумеется. Пусть в парламенте кашляют, хихикают, брюзжат и называют меня глупцом и сумасшедшим, но кто из них способен возмутить этот людской океан и заставить его реветь или утихать по своему желанию? Никто.

— Никто, — повторил Гашфорд.

— А кто из них может доказать свою честность, как я? Кто не дал подкупить себя, отказался от тысячи фунтов в год за то, чтобы уступить свое место другому? Никто.

— Никто, — снова поддакнул Гашфорд, который к тому времени успел уже выпить львиную долю поданного лорду глинтвейна.

— И так как мы люди честные, Гашфорд, борцы за правое, за святое дело, — лорд Джордж положил лихорадочно дрожащую руку на плечо секретаря. Голос его окреп, щеки покраснели. — Так как мы одни стоим за народ, народ нас любит. Мы будем стоять за него до конца. Мы кликнем клич против этих папистов, которые недостойны называться англичанами, и наш боевой клич громом прокатится по всей стране. Я хочу быть достоин девиза, начертанного на моем гербе: «Призван, избран, верен».

— Да, — сказал секретарь. — Призван богом.

— Правда!

— Избран народом. — Да.

— Верен и тому и другому.

— До плахи!

Трудно описать то волнение, с каким лорд отвечал на подсказки секретаря, стремительность его речи, возбужденные жесты и тон, в которых сквозь обычную сдержанность пуританина прорывалось что-то неукротимое, почти исступление. Несколько минут он быстро шагал из угла в угол, затем круто остановился и воскликнул:

— Гашфорд, да ведь и вы вчера воодушевили их! Да, да, и вы тоже.

— Это ваша заслуга, милорд, — секретарь смиренно приложил руку к сердцу, — я следовал вашему при меру.

— Вы говорили хорошо, — сказал лорд Джордж. Вы — достойное орудие нашего великого дела. Позвоните, пожалуйста, Джону Груби, пусть перенесет мои вещи в спальню. И, если вы не очень устали, подождите здесь, пока я разденусь: мы, как всегда, потолкуем о наших делах.

— Устал? Это я-то, милорд? Какая доброта и заботливость! Настоящий христианин!

С этими словами, произнесенными как бы про себя, секретарь наклонил кувшин и пытливо заглянул внутрь, проверяя, сколько там еще осталось вина.

На звонок появились одновременно Джон Уиллет и Джон Груби, первый — с парадным подсвечником, второй — с дорожным мешком, и оба проводили лорда в его спальню. А секретарь, оставшись один, зевал, клевал носом и, наконец, крепко уснул, сидя перед огнем.

Через некоторое время (а ему-то казалось, что он вздремнул только на одну минуту) его разбудил голос Джона Груби над самым его ухом:

— Мистер Гашфорд, милорд уже в постели.

— Ага. Хорошо, Джон, — ответил секретарь мягко. Спасибо, Джон. Можете идти спать, не дожидаясь меня. Я знаю, где моя комната.

— Хоть бы вы сегодня больше не утруждали себя и не докучали милорду разговорами про Кровавую Марию! — сказал Джон. — И зачем только эта проклятая старуха родилась на свет!

— Я же вам сказал, чтобы вы шли спать, Джон, разве вы не слышали?

— От всех этих Кровавых Марий, да великих королев Бесс, да синих кокард, да «Долой папистов!», от этих протестантских союзов и бесконечных речей милорд и так уже ополоумел, — продолжал Джон Груби, словно не слыша замечания Гашфорда и, как всегда, глядя не на него, а куда-то в пространство. — Стоит вам только выйти на улицу, как за нами бежит с криками «Да здравствует Гордон!» толпа таких оборванцев, что от стыда просто не знаешь, куда глаза девать. Когда сидим дома, они орут, как черти, под окнами. А милорд, вместо того чтобы прогнать их, выходит на балкон да еще унижается перед ними, произносит речи, называет их «согражданами», «сынами Англии», благодарит за то, что пришли, — можно подумать, что он их нежно любит! Далась же им эта злосчастная Кровавая Мария — кричат о ней постоянно до хрипоты. Послушать их, так все они — протестанты, все до единого, от мала до велика. И протестанты эти, как я заметил, — большие охотники до серебряных ложек и всякой серебряной посуды: стоит только оставить открытым черный ход, как все утащат. Ну, да это еще полбеды, дай-то бог, чтобы чего похуже не было. Если вовремя не уймете этих бесноватых, мистер Гашфорд, — а вы-то и подливаете масла в огонь, знаю я вас! — так потом уже и вы с ними не справитесь. В один прекрасный день, когда наступит жаркая погода у «протестантов» этих пересохнет в глотках, они разнесут вдребезги весь Лондон. Знаменитую Кровавую Марию — и ту перещеголяют.

Гашфорд давно скрылся, и тирада Джона Груби была обращена к пустой комнате. Ничуть не обескураженный этим открытием, Джон нахлобучил шляпу задом наперед, чтобы не видеть и тени ненавистной ему кокарды, и отправился спать, всю дорогу до своей комнаты уныло и зловеще качая головой.

Глава тридцать шестая

А Гашфорд пошел в спальню своего хозяина, приглаживая на ходу волосы и напевая сквозь зубы какой-то псалом. На его улыбающемся липе написаны были почтительность и глубочайшее смирение. Подходя к двери лорда Джорджа, он откашлялся и запел громче.

Поведение его удивительно противоречило выражению лица, злобному и крайне отталкивающему, когда его никто не видел. Мрачно нависшие брови почти скрывали глаза, губы презрительно кривились, и даже приподнятые плечи, казалось, насмешливо перешептывались с большими отвислыми ушами.

— Tcc! — произнес он вполголоса, заглянув в спальню. — Кажется, уснул. Дай-то бог! Столько забот, бессонных ночей, о стольких вещах приходится думать! Да хранит бог этого великомученика. Если есть святой человек в нашем грешном мире, так это — он.

Поставив на стол свечу, он на цыпочках подошел к камину, сел перед ним, спиной к кровати, и продолжал говорить вслух, якобы рассуждая сам с собой:

— Спаситель родной страны и веры, друг бедняков, враг гордецов и жестокосердых, надежда всех отверженных и угнетенных, кумир сорока тысяч смелых и верных английских сердец! Какие блаженные сны, должно быть, снятся ему!