– Прошу прощения, Сатипи, но насчет тех подушек я слышала, как Себек сказал…

Ренисенб ушла. Давняя неприязнь к Хенет вспыхнула с новой силой. Странно – никто не любил Хенет! Всему виной ее нытье, постоянные жалобы на судьбу и злобное удовольствие, с которым она иногда разжигала пламя раздоров в семье.

«С другой стороны, – подумала Ренисенб, – почему бы и нет?» Наверное, так Хенет развлекалась. Жизнь у нее безрадостная – и она на самом деле работает как проклятая, а никто ни разу ее не поблагодарил. Но испытывать признательность к Хенет просто невозможно – она так настойчиво привлекает внимание к своим достоинствам, что слова благодарности застревают в горле.

Хенет, подумала Ренисенб, относится к тем людям, которым судьбой предназначено служить другим и не знать взаимности. Хенет некрасива и к тому же глупа. Но всегда в курсе происходящего. Бесшумная походка, острый слух, внимательный взгляд, от которого ничего не может укрыться, – все это служило залогом того, что в доме от нее не было тайн. Иногда Хенет держала свое знание при себе, а в других случаях ходила от одного к другому, нашептывала, а затем с удовольствием наблюдала за результатом своих сплетен.

Время от времени кто-то из домочадцев просил Имхотепа избавиться от Хенет, но хозяин даже слушать об этом не желал. Возможно, он был единственным человеком, который относился к ней по-доброму, и она отвечала на его покровительство безоглядной преданностью, вызывавшей отвращение у остальной семьи.

Ренисенб постояла в нерешительности, прислушиваясь к разгоравшейся ссоре невесток – вмешательство Хенет только подлило масла в огонь, – а затем медленно двинулась в сторону маленькой каморки, где сидела ее бабушка Иса в компании двух маленьких чернокожих рабынь. Она рассматривала какие-то льняные одежды, которые демонстрировали ей девочки, и в своей обычной манере благодушно ворчала.

Да, ничего не изменилось. Ренисенб, никем не замеченная, стояла и слушала. Старая Иса сморщилась еще больше – и это все. Но ее голос остался прежним… как и ее речи, почти слово в слово, насколько Ренисенб запомнила их, прежде чем восемь лет назад покинула дом…

Ренисенб снова выскользнула в коридор. Ни старуха, ни две маленькие чернокожие девочки ее не заметили. На мгновение она остановилась у открытой двери в кухню. Здесь все смешалось: запах жарящихся уток, разговоры, смех, брань. Гора ждущих своей очереди овощей.

Ренисенб стояла неподвижно, смежив веки. Со своего места она могла слышать все, что происходит в доме. Громкие, разнообразные звуки из кухни, высокий и пронзительный голос старой Исы, резкий тон Сатипи и очень тихое, но твердое глубокое контральто Кайт. Галдеж женских голосов – болтовня, смех, жалобы, брань, восклицания…

И вдруг Ренисенб почувствовала, что задыхается в окружении этих вездесущих и крикливых женщин, шумных, горластых! Целый дом женщин… ни минуты тишины и покоя… вечная болтовня, охи и ахи, разговоры – но только не дело!

И Хей, молчаливый и внимательный Хей в своей лодке, сосредоточенный на рыбе, которую он собирается загарпунить…

Никакой пустой болтовни, никакой бессмысленной суеты.

Ренисенб поспешно вышла из дома, и ее снова окутал горячий, неподвижный воздух. Она увидела Себека, возвращавшегося с полей, а еще дальше Яхмоса, который поднимался к гробнице. Потом повернулась и пошла по тропинке к известняковым скалам, в которых была вырезана гробница. Это была усыпальница знатного вельможи Мериптаха, и отец состоял при ней жрецом Ка, в обязанности которого входило ее содержание в должном порядке. Поместье и земли были частью наследства Гробницы. Когда отец уезжал по делам, обязанности жреца Ка переходили к ее брату Яхмосу.

Когда Ренисенб добралась до гробницы, Яхмос беседовал с Хори, управляющим отца; мужчины сидели в маленьком гроте, вырезанном в скале рядом с камерой для жертвоприношений гробницы.

Хори развернул на коленях лист папируса, и они с Яхмосом склонились над ним.

Яхмос и Хори улыбнулись Ренисенб, которая вошла в грот и села в тени рядом с ними. Она очень любила своего брата Яхмоса. Он был добрым и отзывчивым, отличался мягким характером. Хори тоже всегда баловал маленькую Ренисенб, чинил ее игрушки. Когда она уезжала, это был серьезный и немногословный молодой человек с чуткими, умелыми руками. Он почти не изменился, подумала Ренисенб, разве что выглядит старше. Серьезная улыбка, которой одарил ее Хори, была точно такой же, как она помнила.

Яхмос и Хори говорили одновременно:

– Семьдесят три меры[26] ячменя с младшим Ипи…

– Тогда всего будет двести тридцать мер пшеницы и сто двадцать мер ячменя.

– Да, но еще нужно учесть цену леса и уплаченное маслом за урожай в Пераа…

Они продолжили обсуждать дела. Ренисенб дремала, успокоенная звуком мужских голосов. Потом Яхмос встал и удалился, передав свиток папируса Хори.

Ренисенб, выдержав паузу, дотронулась до папируса и спросила:

– Это от отца?

Хори кивнул.

– И что он пишет?

Ее разбирало любопытство. Она развернула свиток и стала вглядываться в значки, которые ничего ей не говорили.

Улыбнувшись, Хори наклонился у нее над плечом и стал читать, водя пальцем по строчкам. Письмо было написано пышным слогом профессионального писца из Гераклеополя[27].

Имхотеп, хранитель гробницы и жрец Ка, говорит:

Да уподобишься ты тому, кто возрождается миллион раз. Да поможет тебе бог Херишеф, владыка Гераклеополя, и все остальные боги. Да подарит бог Птах радость твоему сердцу, да продлит твои годы. Сын обращается к своей матери, служитель Ка к своей матери Исе. Пребываешь ли ты в благополучии и здравии? Благополучны ли все мои домочадцы? Сын мой Яхмос, пребываешь ли ты в благополучии и здравии? Преумножай богатства моей земли. Не жалей сил своих для работы. Если ты проявишь усердие, я буду молиться за тебя…

Ренисенб рассмеялась:

– Бедный Яхмос! Я не сомневаюсь, что он и так старается изо всех сил.

Она живо представила себе наставления отца – его напыщенные и несколько суетливые манеры, беспрестанные проповеди и нравоучения.

Хори продолжил:

…Должным образом заботься о моем сыне Ипи. До меня дошли известия, что он недоволен. Также проследи, чтобы Сатипи хорошо обращалась к Хенет. Помни об этом. И не забывай писать обо льне и о масле. Береги урожай зерна – береги все мое имущество, потому что я поручил его тебе. Если поля затопит, горе тебе и Себеку.

– Отец все такой же, – с улыбкой сказала Ренисенб. – Убежден, что в его отсутствие тут все делается неправильно.

Она позволила свитку папируса соскользнуть с колен и тихо прибавила:

– Ничего не изменилось…

Не ответив, Хори поднял папирус и принялся писать. Ренисенб какое-то время лениво наблюдала за ним. Ей было так уютно и покойно, что даже не хотелось разговаривать.

Потом она мечтательно произнесла:

– Жаль, что я не знаю грамоты. Почему не всех учат письму?

– В этом нет необходимости.

– Необходимости, наверное, нет, но было бы интересно.

– Ты и вправду так думаешь, Ренисенб? Но тебе это зачем?

Молодая женщина на секунду задумалась. Потом медленно проговорила:

– Понимаешь, Хори, когда ты задаешь мне такие вопросы, я не знаю, что ответить.

– Сейчас большому поместью требуется лишь несколько писцов, но мне кажется, настанет день, когда во всем Египте их будет целая армия.

– Это было бы хорошо, – сказала Ренисенб.

– Не уверен. – В голосе Хори звучало сомнение.

– Почему?

– Понимаешь, Ренисенб, записать десять мер ячменя, или сто голов скота, или десять полей пшеницы – это легко и не требует больших усилий. И написанное уподобится тому, что существует на самом деле, а сочинитель и писец станут презирать тех, кто распахивает поля, жнет ячмень и выращивает скот. Но поля и скот – настоящие, это не просто чернильные значки на папирусе. А если все записи и все папирусы будут уничтожены, а писцы разбегутся, люди будут все так же пахать и сеять, и Египет будет жить.

Ренисенб внимательно смотрела на него.

– Да, я понимаю, о чем ты, – медленно произнесла она. – Настоящее только то, что можно увидеть, до чего можно дотронуться или что можно съесть… Запись «у меня сто сорок мер ячменя» ничего не значит, если зерна у тебя нет. Писать можно и ложь.

Хори улыбнулся, вглядываясь в ее серьезное лицо.

– Ты починил мне льва, – вдруг сказала Ренисенб. – Давным-давно, помнишь?

– Да, Ренисенб, помню.

– Теперь с ним играет Тети. С тем же львом…

Помолчав немного, она откровенно призналась:

– Когда Хей ушел к Осирису, я очень горевала. Но теперь я вернулась домой, я снова счастлива и все забуду – потому что тут ничего не изменилось. Совсем ничего.

– Ты и вправду так думаешь?

Ренисенб пристально посмотрела на него:

– Что ты имеешь в виду, Хори?

– Я имею в виду, что перемен не может не быть. Восемь лет – это восемь лет.

– Здесь ничего не меняется, – убежденно повторила Ренисенб.

– В таком случае, возможно, должно измениться.

– Нет, нет, – решительно возразила Ренисенб. – Я хочу, чтобы все осталось таким же!

– Но ведь ты сама уже не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.

– Та же самая! А если нет, то скоро стану.

Хори покачал головой:

– Невозможно вернуться в прошлое. Это как меры зерна, которые я считаю. Беру половину, прибавляю к нему четверть, потом десятую часть, потом двадцать четвертую – и в конце получается совсем другое количество.

– Но я та же Ренисенб.

– Все минувшее время к той Ренисенб что-то прибавлялось, и она стала совсем другой Ренисенб!

– Нет, нет! Ведь ты остался тем же Хори!

– Ты вольна так думать, но это не так.

– Да, да! И Яхмос нисколько не изменился, все так же колеблется и тревожится, и Сатипи все так же третирует его, а Сатипи с Кайт, как обычно, ссорятся из-за циновок и бус, а когда я вернусь, они будут смеяться вместе, будто лучшие подруги. Хенет по-прежнему крадется и подслушивает, хнычет о своей преданности, а моя бабушка все также суетится со своей маленькой служанкой вокруг какого-то полотна! Все то же самое, и скоро отец вернется домой, и будет большая суматоха, и он скажет: «Почему вы не сделали этого?», «Вы должны были сделать то-то и то-то». И у Яхмоса будет встревоженный вид, а Себек будет смеяться и не обращать внимания, а отец станет баловать Ипи, которому уже шестнадцать, как баловал, когда ему было восемь… И ничегошеньки не изменится!