Итак, мы продолжали жить на широкую ногу — и случилось то, чего следовало ожидать. Не прошло и года, как возникли финансовые трудности. Наш банковский счет таял не по дням, а по часам. Мы, однако, убедили себя, что при некоторой экономии выплывем.

По предложению Арчи новый дом был назван Стайлсом, поскольку первой вехой в моей писательской карьере было «Таинственное преступление в Стайлсе». На стене у нас висела картина, воспроизводившая обложку книги — мне ее подарили издатели.

Но Стайлс, как и во всех предыдущих случаях, снова оправдал свою дурную репутацию. Дом действительно был несчастливым. Я почувствовала это, едва переступив порог. Тогда я отнесла свое ощущение за счет того, что убранство было слишком кричащим и неестественным для деревенского дома, и подумала, что со временем, когда мы сможем позволить себе переоборудовать его в истинно деревенском стиле — без всех этих панелей, росписей и позолоты, — тогда я буду чувствовать себя здесь по-другому.

Глава четвертая

Мне всегда тяжело вспоминать следующий год своей жизни. Верно говорят: беда не приходит одна. Спустя месяц после моего возвращения с Корсики, где я пару недель отдыхала, мама заболела тяжелым бронхитом, это случилось в Эшфилде. Я поехала к ней. Потом меня сменила Москитик. Вскоре она телеграфировала. что маму лучше отвезти в Эбни, где можно обеспечить ей лучший уход. Мама как будто пошла на поправку, но прежней уже так и не стала — она даже редко выходила теперь из своей комнаты. Думаю, болезнь затронула легкие, ей ведь исполнилось уже семьдесят два года. Состояние ее было тяжелее, чем я предполагала. Недели через две после того, как мы перевезли ее в Эбни, Арчи вызвал меня оттуда телеграммой — ему необходимо было отправляться в Испанию по делам.

Я ехала на поезде в Манчестер, когда вдруг, совершенно неожиданно, ощутила холод, словно меня окатили с ног до головы ледяной водой. Сознание мое пронзила догадка: мама умерла.

Так оно и было. Я смотрела на нее, лежавшую на кровати, и думала: это верно, что когда человек умирает, от него остается лишь оболочка. Человеческая теплота, импульсивность, эмоциональность моей мамы исчезли без следа. В последние годы она не раз говорила мне: «Порой так хочется освободиться от своего тела — оно такое изношенное, такое старое, такое бесполезное. Как бы я мечтала вырваться из этой тюрьмы!» Сейчас я с пониманием вспоминаю эти ее слова. Но для нас ее уход все равно был горем.

Арчи не смог присутствовать на похоронах: он все еще был в Испании. Когда он вернулся неделю спустя, я уже ждала его в Стайлсе. Я всегда знала, что Арчи испытывает отвращение к болезням, смерти и вообще к каким бы то ни было неприятностям. Такие люди знают, что подобные вещи существуют, но едва ли отдают себе в них отчет или обращают на них внимание, пока те не коснутся их лично. Помню, он вошел в комнату, явно не зная, как себя вести, отчего выражение лица у него было неуместно веселым, он как бы говорил своим видом: «Привет, вот и я. Ну-ну, не надо грустить». Когда теряешь одного из трех самых дорогих тебе людей, такое равнодушие больно ранит.

— У меня отличная идея, — сказал Арчи. — На следующей неделе мне нужно будет снова поехать в Испанию. Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию? Мы бы прекрасно провели время, и, уверен, ты бы там развеялась.

Мне не хотелось развеиваться. Я предпочитала остаться наедине со своим горем и попытаться свыкнуться с ним. Поэтому, поблагодарив Арчи, я сказала, что, пожалуй, останусь дома. Теперь понимаю, что совершила ошибку. Я считала, что у нас с Арчи впереди целая жизнь. Мы были счастливы вместе, уверены друг в друге, и ни один из нас не помышлял о том, что мы можем когда-нибудь расстаться. Но Арчи совершенно не умел жить рядом с печалью, он сразу же начинал искать радостных ощущений на стороне.

Мы оказались перед необходимостью разобрать вещи в Эш-филде: за четыре-пять последних лет там накопилось много всякого хлама — пожитки моей Бабушки, вещи, которые у мамы не было сил привести в порядок, поэтому она заперла их в нежилой комнате. На ремонт денег не хватало, крыша грозила вот-вот обвалиться, в некоторых комнатах во время дождя капало с потолков. В последние годы мама пользовалась всего двумя комнатами. Кто-то должен был поехать туда и заняться всем этим. «Кем-то» была, разумеется, я: у сестры слишком много собственных забот, хотя она и обещала приехать на две-три недели в августе.

Арчи считал, что нам следует сдать Стайлс на лето, за него можно взять приличную цену и таким образом поправить свои дела. Он поживет пока в Лондоне при клубе, а я поеду в Торки приводить в порядок Эшфилд. Он присоединится ко мне в августе. А когда туда приедет Москитик, мы оставим с ней Розалинду и отправимся за границу. На сей раз у нас была намечена Италия, город Алассио, где ни Арчи, ни я еще не бывали.

Итак, я оставила Арчи в Лондоне, а сама проследовала в Эшфилд.

Вероятно, я и впрямь была страшно утомлена и не совсем здорова, а там, в родительском доме, воспоминания, тяжелая работа и бессонные ночи довели меня до такого нервного истощения, что я едва понимала, что делаю. Я работала по десять-одиннадцать часов в сутки: открывала комнату за комнатой, перетаскивала вещи. Все было в ужасном состоянии: траченная молью одежда, древние Бабушкины сундуки, набитые старомодными платьями — все то, что рука не поднималась выбросить. Но нужно было куда-то это девать. Пришлось каждую неделю приплачивать мусорщику, чтобы он забирал и тряпки. С некоторыми вещами вообще непонятно было, что делать. Например, я нашла огромный Бабушкин погребальный венок из восковых цветов. Он лежал под большим стеклянным колпаком. Мне не хотелось держать в доме столь печальный сувенир, но как от него избавиться? Не выбросишь ведь. Однако решение наконец было найдено. Оказалось, что он очень нравился миссис Поттер, маминой кухарке. Я подарила ей его, и она была в восторге.

Эшфилд был первым домом моих родителей, они поселились в нем, когда Мэдж исполнилось полгода, и прожили там всю жизнь, покупая все новые и новые шкафы, в которых накапливалось неимоверное количество вещей. Постепенно комнаты превратились в склад. Комната для занятий, где я провела в детстве столько счастливых дней, теперь представляла собой огромную камеру хранения: сундуки и коробки, которые Бабушка не смогла впихнуть в свою спальню, свалили именно здесь.

Следующий удар, посланный мне Провидением, — разлука с моей дорогой Карло. Ее отец и мачеха путешествовали по Африке, и вдруг она получила из Кении известие, что отец тяжело болен — врачи нашли у него рак. Сам он об этом не знал. Но мачехе сообщили, что он проживет не более шести месяцев. Они возвращались в Эдинбург, и Карло должна была ехать туда, чтобы провести с ним последние дни его жизни. Она ни за что не оставила бы меня в моем тогдашнем смятении и в горести, но есть вещи, которые даже не обсуждаются. И все же месяца через полтора я закончила свой тяжкий труд и только тогда вернулась к жизни.

Работала я как проклятая — мне хотелось поскорей покончить с этим. Необходимо было тщательно разобрать сундуки и чемоданы: выбрасывать все подряд не следовало. Среди Бабушкиных вещей порой встречались совершенно неожиданные. Покидая Илинг, она настояла на том, что уложит вещи сама: опасалась, что мы повыбрасываем кое-что из дорогих ее сердцу сокровищ. Я нашла несметное число старых писем и уже чуть было не выкинула их, как вдруг из смятого конверта выпали двенадцать пятифунтовых банкнот! Бабушка, словно белка, повсюду прятала свои «орешки», чтобы уберечь их от невзгод военного времени. Я обнаружила даже бриллиантовую брошь, завернутую в старый чулок.

В голове у меня все путалось, когда я разбирала вещи. Мне совсем не хотелось есть, и я почти ничего не ела. Порой, обхватив голову руками, я сидела и пыталась сообразить, что, собственно, я делаю. Если бы Карло была со мной, можно было бы изредка съездить на выходные в Лондон к Арчи, а так не на кого было оставить Розалинду.

Я написала Арчи, чтобы он как-нибудь приехал на воскресенье к нам: это отвлекло бы меня. Он ответил, что вряд ли стоит затевать такую поездку, поскольку он не может освободиться раньше субботы, а в воскресенье вечером должен возвращаться. К тому же, это весьма дорогое удовольствие. Подозреваю, он просто не хотел пропускать воскресный гольф, но не говорил об этом, разумеется, чтобы не обидеть меня. В конце концов, уже недолго осталось ждать, бодро напоминал он.

Меня одолевало чувство страшного одиночества. Думаю, тогда я не отдавала себе отчета в том, что действительно нездорова. У меня сильный характер. И я не понимала, как можно заболеть от горя, забот и переутомления. Но однажды, когда потребовалось подписать чек, а я забыла собственное имя, я испугалась и почувствовала себя, как Алиса в Стране Чудес, когда она прикоснулась к дереву.

— Спокойно, — сказала я себе. — Я прекрасно знаю, как меня зовут. Но как же? — Так я и сидела с ручкой в руке, в полной прострации. С какой буквы начинается моя фамилия? Бланш Эймори, может быть? Что-то знакомое. Но тут я припомнила, что это имя второстепенного персонажа из «Пенденниса» — книги, которую я много лет не брала в руки.

Дня два спустя прозвенел еще один «звоночек»: мне нужно было завести машину — обычно она заводилась при помощи рукоятки (возможно, тогда все машины так заводились). Я дергала, дергала рукоятку, но машина не заводилась. В конце концов я разрыдалась, убежала в дом и, всхлипывая, бросилась на диван. Это происшествие встревожило меня: плакать только из-за того, что не заводится машина?! Уж не схожу ли я с ума?

Много лет спустя одна приятельница, переживавшая трудные времена, рассказала мне:

— Не могу понять, что со мной происходит. Я плачу безо всякого повода. На днях прачка не пришла — и я разрыдалась. А на следующее утро машина не завелась…

Во мне шевельнулось воспоминание, и я сказала:

— Будь осторожна — это может оказаться предвестьем нерв-ного срыва, тебе нужно сходить к врачу.