Весьма полезный в разных житейских ситуациях, Арчи ничем не мог помочь мне в писании книг. Иногда хотелось посоветоваться с ним по поводу замысла нового рассказа или отдельных линий развития сюжета. Когда, запинаясь, я начинала рассказывать, мне самой все казалось в высшей степени банальным, неинтересным — можно найти и другие определения, но не будем уточнять. Арчи слушал со всей доброжелательностью, какую выказывал всегда, если вообще обращал внимание на других людей. Наконец я робко спрашивала:

— Ну как? Что ты думаешь, может это быть интересно?

— Ну вообще-то может, — отвечал он в своей обескураживающей манере. — Я не вижу здесь, правда, рассказа как такового. И потом это не такой уж захватывающий сюжет, не думаешь?

— Наверное, ты прав. Ну и что же теперь делать?

— Не сомневаюсь, что ты можешь придумать что-нибудь получше.

Сюжет тут же умирал, сраженный наповал. Иногда я, правда, воскрешала его, вернее, он сам восставал из пепла лет через пять-шесть и, не подвергнутый предварительной критической обработке, расцветал весьма недурно, превращаясь порой в одну из моих любимых книг. Дело в том, что писателю очень трудно выразить в устной речи свой замысел. С карандашом в руке или за пишущей машинкой — другое дело, тогда вещь получается почти такой, какой станет в окончательном виде, но рассказать то, что ты только еще собираешься написать, почти невозможно, во всяком случае, для меня. В конце концов, я поняла, что пока вещь не написана, о ней никому нельзя рассказывать. Потом критика даже полезна. С чем-то можно спорить, с чем-то соглашаться, но, по крайней мере, ясно, какое впечатление она произвела на читателя. А описание будущего рассказа получается таким беспомощным, что, мягко выражаясь, едва ли кого-нибудь увлечет.

Я никогда не соглашалась на просьбы — а ко мне обращались с ними сотни раз — прочесть чью-нибудь рукопись. Во-первых, стоит согласиться лишь однажды — и у тебя уже не останется времени ни на что другое, ты только и будешь что читать чужие рукописи. Но главное — я не считаю, что писатель может быть компетентным критиком. Его возможности сводятся к тому, что он объясняет, как бы написал это сам, но ведь каждый пишет по-своему и по-своему себя выражает.

К тому же меня пугает мысль о том, что я могу ненароком обескуражить человека и у него опустятся руки. Один добрый друг показал рукопись моего раннего рассказа известной писательнице. По прочтении его дама с сожалением, но твердо вынесла вердикт: писателя из этого автора не получится никогда. На самом деле, хоть, будучи не критиком, а писательницей, она себе в том отчета и не отдавала, она, скорее всего, имела в виду, что автор прочитанного ею рассказа пока еще незрелый писатель и что публиковать его вещи рано. Критик или издатель на ее месте обнаружили бы большую проницательность, так как их профессия — находить побеги, из которых что-нибудь может вырасти. Вот почему я не люблю выступать в роли критика — боюсь причинить вред.

Позволю себе лишь одно критическое замечание в адрес начинающих писателей: они совершенно не ориентируются на рынке, куда выбрасывают свою продукцию. Например, бессмысленно писать роман объемом свыше тридцати тысяч слов — в наши дни такой роман трудно напечатать. «О, — возразит автор, — но этот роман должен быть именно таким!» Быть может. Если автор — гений. Но большинство-то из нас — ремесленники. Мы делаем то, что умеем и от чего получаем удовольствие, и мы хотим выгодно продать свое изделие. А коли так, ему следует придать ту форму и тот размер, которые пользуются спросом. Какой толк плотнику делать табуретку высотой в полтора метра? Никто не захочет на ней сидеть, сколько бы кому ни внушали, что табурет такой высоты выглядит красивее. Если вы собрались писать книгу, узнайте, какого объема книги лучше читаются, и постарайтесь уложиться именно в этот объем. Если хотите написать рассказ для определенного журнала, вы должны точно знать, какого рода и объема рассказы печатает именно этот журнал. Вот если вы задумали написать рассказ для себя — тогда дело другое, пишите как хотите и сколько хотите; но тогда вам придется ограничиться удовольствием, которое вы получите от его написания. Весьма неплодотворно для молодого автора считать себя богоданным гeнием, — конечно, встречаются и такие, но очень редко. Нет, следует рассматривать себя как мастера, у которого в руках хорошее, честное ремесло, и овладеть сначала всеми тонкостями этого ремесла, а уж затем вкладывать в него свои творческие идеи; но подчиняться при этом дисциплине по части формы — обязательно.

К тому времени у меня впервые забрезжила мысль, что я могу стать профессиональным писателем. Хоть уверенности еще не было. Я все еще считала, что писать книги — это естественное развитие умения вышивать диванные подушки.

Перед нашим переездом из Лондона в пригород я брала уроки ваяния. Я была истовой поклонницей искусства скульп-туры, предпочитала его живописи и мечтала стать скульптором. Однако меня очень скоро постигло разочарование: я поняла, что это не для меня, ибо у меня отсутствовало предметное воображение. Я не умела рисовать, следовательно, не могла и лепить. Какое-то время я еще лелеяла надежду, что работа с глиной поможет обрести чувство формы, но в конце концов поняла, что не вижу своей будущей скульптуры. А это все равно, что заниматься музыкой, не имея слуха.

Я сочинила несколько песен, из тщеславия переложив на музыку свои же стихи. Послушав вальс собственого сочинения, пришла к выводу, что никогда не слышала ничего более банального.

Хотя некоторые мои песенки были, по-моему, недурны. А одно стихотворение из цикла «Пьеро и Арлекин» мне даже нравилось. Я решила, что стоит позаниматься гармонией и композицией. И все же именно писательство, похоже, было моим способом самовыражения.

Я сочинила мрачную пьесу. Фабула была основана на инцесте. Ее решительно отвергли все импресарио, которым я ее посылала, — «слишком неприятный сюжет». Забавно, что нынче эта пьеса как раз могла бы заинтересовать продюсеров.

Еще я написала историческую пьесу об Эхнатоне. Мне она страшно нравилась. Джон Гилгуд любезно откликнулся на нее, написав мне, что в пьесе есть интересные моменты, но она потребует слишком больших постановочных средств и ей недостает юмора. Я как-то не связывала юмор с Эхнатоном, но вдруг поняла, что была не права. В Древнем Египте, разумеется, было столько же юмора, сколько в любом другом месте, — жизнь везде и всегда жизнь — в трагическом тоже есть смешное.

Глава третья

После возвращения из кругосветного путешествия мы прошли через столько волнений, что теперь наслаждались безмятежностью наступившего периода нашей новой жизни. А ведь именно тогда, наверное, меня должны были посетить первые дурные предчувствия. Очень уж все хорошо шло. Арчи нравилась работа, владелец фирмы был его другом, сослуживцы — приятными людьми; сбылась мечта его жизни — он вступил в привилегированный гольф-клуб и играл в гольф каждый выходной день. У меня пошло дело с книгами, и я начала думать, что, быть может, смогу неплохо этим зарабатывать.

Догадывалась ли я, что в ровном теноровом звучании тех дней была какая-то фальшь? Не думаю. Но чего-то действительно недоставало, хотя я не могла тогда сколько-нибудь внятно выразить это словами. Мне не хватало дружеской теплоты наших с Арчи былых отношений, наших воскресных поездок на автобусе или поезде по разным новым местам.

Теперь выходные дни были самым унылым для меня временем. Мне часто хотелось пригласить гостей, кого-нибудь из лондонских друзей. Арчи был против, так как это могло испортить его отдых. Если бы у нас кто-то гостил, ему пришлось бы больше времени проводить дома и пропускать партию в гольф. Я предлагала ему вместо гольфа поиграть иногда в теннис на платных кортах в Лондоне. Он приходил в ужас от подобного предложения. Из-за тенниса, говорил он, можно потерять меткость, необходимую для гольфа.

Гольф стал для него почти религией.

— Послушай, если хочешь, можешь приглашать своих подруг, но не зови семейных пар, потому что в этом случае мне придется тоже занимать их.

Выполнить его пожелание было не так-то легко: большинство наших друзей были как раз семейными парами, не пригласишь ведь жену без мужа. У меня завелись приятели в Саннингдейле, но саннингдейлская публика делилась на две категории: люди средних лет, помешанные на своих садах и ни о чем другом говорить не умевшие, и молодые, спортивного вида богачи, которые много пили, устраивали бесконечные коктейли и не были близки по образу жизни ни мне, ни, в этом смысле, Арчи.

Однажды к нам приехала Нэн Уоттс со своим вторым мужем. Во время войны она вышла замуж за некоего Хьюго Поллока, у них была дочь Джуди, но семейная жизнь не заладилась, и в конце концов они расстались. Вторично она вышла замуж за Джорджа Кона, который был страстным любителем гольфа. Это примирило Арчи с необходимостью их принять. Джордж и Арчи играли в паре; мы с Нэн сплетничали, болтали и не очень серьезно играли в гольф на специальном дамском поле. После игры встречались с мужьями в клубе, чтобы что-нибудь выпить. Мы с Нэн, во всяком случае, всегда заказывали свой любимый напиток: полпинты сливок, разбавленных молоком, как когда-то давно на ферме в Эбни.

Страшным ударом явился для нас уход Сайт — она относилась к своей карьере серьезно и хотела поработать за границей. Розалинда на будущий год пойдет в школу, сказала она, и в няне особой нужды не будет, а ей известно, что в Британском посольстве в Брюсселе есть вакансия, которую она мечтала бы занять. Ей не хочется от нас уходить, но она должна совершенствоваться, чтобы со временем иметь право работать гувернанткой в любой стране мира и повидать кое-что в жизни. Я не могла препятствовать ей в достижении этой достойной цели и с сожалением отпустила в Бельгию.

Памятуя, как счастлива была сама с Мари и какое удовольствие учить французский без слез, я решила взять Розалинде французскую няню-гувернантку. Москитик живо откликнулась и написала, что у нее на примете есть как раз то, что нужно, правда, не француженка, а швейцарка. Она уже встречалась с ней, к тому же ее друг знает семью этой девушки. Зовут ее Марсель. У нее очень мягкий характер. Москитик считала, что Розалинде именно такая и нужна: она будет жалеть девочку, поскольку та робка и нервна, и заботиться о ней. Не уверена, что я разделяла подобную оценку Розалиндиного характера.