Самой большой мечтой Люси было после окончания войны поступить в кухарки к нам с Арчи.

Однажды она подошла к маме и, явно нервничая, сказала:

— Мэм, я надеюсь, вы не рассердитесь, но я действительно должна оставить вас и поступить в Женские вспомогательные части. Вы ведь не осудите меня?

— Что ж, Люси, — ответила мама, — я думаю, вы совершенно правы. Вы молодая, сильная девушка: как раз то, что нужно.

Так ушла, обливаясь слезами, Люси, надеясь, что мы сможем обойтись без нее, и в ужасе от того, что подумала бы об этом миссис Роу.

Вскоре уволилась и старшая горничная, прекрасная Эмма. Она выходила замуж. На их место пришли две служанки в летах, у которых тяготы военного времени вызывали недоверие и глубокое возмущение.

— Извините меня, мэм, — дрожащим от негодования голосом сказала старшая из них, Мэри, спустя несколько дней, — нас не устраивает питание. — Два раза в неделю мы ели рыбу и потроха. — Я привыкла каждый день съедать полноценный кусок мяса.

Мама попыталась втолковать ей, что введены ограничения и мы должны есть рыбу и мясо, объявленное «съедобным», два или три раза в неделю. Мэри только качала головой.

— Это несправедливо. Никто не имеет права так обращаться с нами, это несправедливо.

Она добавила заодно, что в жизни никогда не пробовала маргарина. Тогда мама прибегла к известному в военные времена трюку, завернув маргарин в бумагу из-под масла, а масло в обертку из-под маргарина.

— Попробуйте то и другое, я никогда не поверю, что вы сумеете отличить масло от маргарина.

Две старушки презрительно переглянулись, потом попробовали и определили. У них не возникло ни малейших колебаний:

— Ясное дело, — это масло, а это — маргарин, мэм, чего тут сомневаться.

— Вы в самом деле думаете, что разница столь велика?

— Да, думаю. Я не выношу вкуса маргарина — мы обе его не выносим. Меня просто тошнит от него. — И они с отвращением протянули масло обратно маме.

— А другое вам нравится?

— Да, мэм, прекрасное масло. Это уж само собой.

— Что ж, — сказала мама, — я должна сказать вам, что то было масло, а это — маргарин.

Сначала они не верили. Потом, убедившись в своей ошибке, страшно обиделись.

Бабушка жила теперь с нами. Она очень волновалась, когда я по ночам возвращалась одна из госпиталя.

— Дорогая, это так опасно — ходить одной по ночам. Может случиться что угодно. Ты должна договориться как-то по-другому.

— Договориться по-другому совершенно невозможно, Бабушка. Да и, кроме всего прочего, ничего со мной не случится. Я уже несколько месяцев возвращаюсь в это время.

— Это никуда не годится. Кто-нибудь может привязаться.

Я разуверила ее по мере возможности. Работая с двух часов дня до десяти вечера, я обычно не могла уйти из госпиталя раньше половины одиннадцатого. Обратная дорога занимала примерно сорок пять минут, и, надо признаться, я шла одна по совершенно безлюдным улицам. Тем не менее со мной ни разу ничего не случилось.

Однажды мне повстречался изрядно подвыпивший сержант, желавший только одного — продемонстрировать свою галантность.

— Отличную работу вы делаете, — сказал он, слегка покачиваясь. — Отличную работу в госпитале. Я присмотрю за вами, как вы пойдете, провожу вас домой, не хочу, чтобы вас кто-нибудь обидел.

Я сказала, что очень благодарна ему за внимание, но необходимости в этом нет. Все же он дошел со мной до дома и в самой уважительной манере распрощался у входа.

Не помню точно, когда Бабушка-Тетушка поселилась с нами. Кажется, вскоре после начала войны. Она совершенно ослепла, оба глаза оказались поражены катарактой, и, разумеется, она была уже слишком стара, чтобы оперироваться, но Бабушка-Тетушка проявила благоразумие: хотя покинуть свой дом в Илинге и потерять разом всех друзей было для нее настоящим горем, она хорошо понимала, что окажется беспомощной и одинокой, а слуги вряд ли захотят остаться с ней.

И великое переселение свершилось. В Илинг на помощь маме поспешила Мэдж, из Девона приехала я, и для всех нашлось дело. Наверное, в тот момент я плохо представляла себе, что переживает бедная Бабушка, но сейчас передо мной встает ясная картина: как она, немощная и почти слепая, сидит в окружении своего скарба, всего, что было так ценно для нее, наблюдая, как три вандала выхватывают из сундуков все подряд, копаются в вещах, перетряхивают их, выворачивают наизнанку и решают, что с ними делать. Иногда она печально и умоляюще вскрикивала:

— О, вы же не собираетесь выбрасывать это платье от мадам Понсеро, мой прекрасный бархат.

Ей было трудно объяснить, что бархат съела моль, а шелк расползся. Перед нами громоздились сундуки, набитые одеждой, траченной молью, и оттого совершенно бесполезной. Чтобы не слишком огорчать Бабушку, мы оставили многое из того, что, конечно, следовало бы выкинуть. Сундук за сундуком, полные бумаг, игольников, отрезов из набивной ткани для слуг, бездна шелка и бархата, купленных на распродаже, какие-то лоскуты… Так много вещей, которые могли бы пригодиться когда-то, если бы ими воспользовались вовремя, но теперь они погибли. Бедная Бабушка сидела в своем широком кресле и плакала.

После одежды настала очередь «кладовой». Засахарившиеся джемы, твердый, как камень, чернослив, завалявшиеся пачки масла и сахара, изгрызенного мышами — все, свидетельствовавшее об ее скрупулезной предусмотрительности, все, что она покупала, хранила и берегла на будущее, теперь обратившееся в грандиозный памятник потерям! Думаю, именно это причиняло ей самую острую боль — потеря. Были здесь и ее ликеры домашнего приготовления — они, по крайней мере, сохранив алкоголь, находились в хорошем состоянии. Тридцать шесть оплетенных бутылей шерри бренди, вишневого джина, сливовицы тоже были погружены в фургон для перевозки мебели. По прибытии насчитали только тридцать одну.

— Вы только подумайте, — сказала Бабушка, — и эти мужчины еще говорят, что они не выпивают!

Может быть, грузчики решили отомстить: Бабушка не проявляла особой любезности во время погрузки. Когда они захотели вынуть зеркала из рам красного дерева, Бабушка вышла из себя:

— Вынуть зеркала?! Это еще почему? Вес? Вы — трое крепких мужчин, разве не так? Прежние грузчики тащили их вверх по загроможденной вещами лестнице. И ничего не вынимали. Ну и времена! Немногого стоят теперешние мужчины.

Грузчики продолжали жаловаться и не желали тащить зеркала.

— Ничтожества, — сказала Бабушка, сдаваясь. — Полные ничтожества. Слабаки.

Стояли набитые едой лари — Бабушка боялась умереть с голоду. Единственное, что доставляло ей удовольствие по прибытии в Эшфилд, — это отыскивать укромные уголки для своих припасов. Две дюжины консервных коробок с сардинами ровнехонько выстроились на чиппендейловском секретере. Там они и стояли, прочно всеми забытые, так что, когда мама, уже после войны, продавала некоторые из предметов мебели, человек, пришедший забрать секретер, с виноватым смешком сказал:

— По-моему, тут наверху сардины.

— О, в самом деле, — смутилась мама. — Да, возможно. — Она не стала пускаться в объяснения. Человек ни о чем не спрашивал. Сардины убрали.

— Наверное, — сказала мама, — надо пошарить, что там на других шкафах.

Сардины и пакеты с мукой еще долгие годы попадались нам в самых неожиданных местах. Но окорока мы успели съесть — они не испортились. Снова и снова мы натыкались на горшки с медом, сливовицу и консервы, хоть их и было не так уж много. В целом Бабушка относилась к консервам в высшей степени неодобрительно, считая их причиной отравлений. Она признавала только закупоренные лично ею бутылки и банки.

Кстати говоря, в дни моей юности никто не признавал консервов. Когда девушки отправлялись на бал, их всегда предупреждали:

— Будьте очень осторожны, ни в коем случае не ешьте омаров. Никогда не знаешь — может быть, они консервированные! — это слово произносилось со страхом. Если бы тогда кто-нибудь представил себе, что вскоре люди начнут питаться главным образом мороженой пищей и морожеными овощами из коробок, с каким ужасом они отнеслись бы к этому.

Несмотря на горячую привязанность и искреннее желание помочь, как же мало я сочувствовала Бабушкиным страданиям. Насколько же человек сосредоточен на себе, даже не будучи по существу эгоистом.

Теперь я понимаю, каким сильным потрясением для моей бедной Бабушки-Тетушки, которой перевалило за восемьдесят, было тогда вырвать себя с корнем из дома, в котором она прожила тридцать или сорок лет, поселившись там вскоре после смерти мужа. И может быть, даже не столько оторваться от дома — что само по себе уже достаточно тяжело, хотя ее личная мебель переехала вместе с ней — огромная кровать под балдахином, два любимых кресла, в которых она любила сиживать, — тяжелее было потерять друзей. Многие из них умерли. Но некоторые были еще живы: часто наведывались соседи, было с кем поболтать о старых добрых временах или обсудить свежие газетные новости — все эти ужасы: детоубийства, грабежи, тайные пороки и прочие материи, о которых любят потолковать в старости. Правду сказать, мы читали Бабушке газеты каждый день, но по-настоящему нас не интересовали ни страшная судьба няни, ни ребенок, брошенный в своей коляске, ни нанесенное девушке в поезде оскорбление. События, происходившие в мире, политика, благотворительность, образование, новости дня нисколько не волновали Бабушку; и не потому, что ее ум начал сдавать или она считала свое положение катастрофическим, скорее, она остро нуждалась в чем-то, нарушающем обыденность: в драме, страшных происшествиях, которые случались, конечно, на солидном расстоянии от нее, но в то же время не так уж и далеко. В жизни бедной Бабушки не осталось ничего волнующего, кроме несчастий, о которых она вычитывала из ежедневных газет. И теперь у нее уже не было больше друга, чтобы поделиться печальной новостью о чудовищном поведении полковника Н. по отношению к своей жене, или размышлениями о природе таинственного заболевания, которым страдал кузен, — и никто из докторов до сих пор не помог ему! Теперь я понимаю, как одиноко ей было, как скучно. Жаль, что я не проявила больше понимания в те времена.