«Подойдет тебе один из этих островков?» — спросил немецкий флотский офицер, когда пароход «Великий Курфюрст», с машинами и их экипажами на борту, выходил в Северное море мимо Фризских островов. Вот образчик их веселой шутки.

Разница темпераментов, обостренная жарой и дорожными тяготами, проявилась после второго старта в Саутгемптоне. Лимингтон, Харрогит, Ньюкасл, Эдинбург — гости немало повидали в стране и повсюду не расставались со своими фотоаппаратами.

«Вообще, — упорствовал Конан Дойл, — эти немцы — хорошие парни». Он готов был простить многое человеку, который каждое утро оставлял букет цветов на месте, где сидела Джин. «Но…» Он не мог не добавить этого «но». Они были ему не по душе.

В конце июля в Лондоне в Королевском автомобильном обществе все участники пили за здоровье кайзера. Британская команда одержала победу, и принц Генрих вручил им деву из слоновой кости.

Тем временем по всей Европе нарастало напряжение, особенно остро в Англии и Франции. Германия отказывалась дать объяснение, что означает присутствие военных кораблей у Марокканского побережья. Британская администрация (либерал-империалисты и радикалы), казалось, раскололась необратимо. Но Дэвид Ллойд Джордж, канцлер казначейства, неожиданно объединил два крыла: выступая в Гилдхолле, он сообщил, что, если Германия развернет войну с Францией, ей придется воевать и с Англией.

Внешне же последняя встреча участников пробега в Брукленде протекала безоблачно и очень красочно. Автомобили с высокими панелями ветровых стекол отливали всеми цветами радуги, от зеленого до малинового. Принц Генрих, главнокомандующий германским флотом, корабли которого стояли в гавани Агадир, сказался непосвященным в международные дела. Немецкие офицеры приехали сюда, конечно же, исключительно из спортивного интереса. В «Автомобиле» за 26 июля появилась крупная фотография (опять же — «чистый спорт») с подписью: «Лейтенант Бир на своем моноплане Этриха пролетает над шеренгой автомобилей в Брукленде».

Конан Дойл уже тоже совершил в этом году свой первый полет на «аппарате тяжелее воздуха» в одном из платных рейсов в Хендон. И хотя он не мог представить себе серьезность обстановки в Уайтхолле, будущее представлялось ему в весьма мрачных красках. Вернувшись в Уиндлшем, проделав более двух тысяч миль, он написал Иннесу:

«Билли, наша машина не допустила ошибок и вела себя весьма надежно. В остальном ничего хорошего. Но я не стану тебя беспокоить в такое время».

Дело в том, что Иннес в августе женился на датчанке Кларе Швенсен из Копенгагена. Его брат с целой семейной делегацией поехал на свадебную церемонию в Данию. На свадебном приеме Иннес произнес памятную всем речь, убедившую его датских друзей, покатывавшихся со смеху, что перед ними наконец истинный англичанин. Смущенный всеми похвалами в свой адрес, Иннес вдруг вскочил из-за стола и произнес буквально следующее:

«Ну… То есть, как сказать! О Господи! Что же?»

И сел.

Его брат не мог без хохота повторить эти слова. Вообще, если позабыть о германской угрозе, насчет которой, впрочем, возможно, он и ошибается, в ту осень он был вполне счастлив, уйдя с головой в работу над новой повестью.

Вот уже шесть лет, с тех самых пор как был написан «Сэр Найджел», не принимался он за большую вещь. Да, ему хватило разочарований, которые его постигли с «Сэром Найджелом»! Новая вещь — это будет нечто в ином роде, нечто, отвечающее его настроению, нечто приключенческое, нечто, завораживающее читателя и его самого так, как это было когда-то. Первые мысли зашевелились в нем при виде игуанодона, доисторического монстра двадцати футов роста, чьи ископаемые отпечатки были найдены в Суссекской долине, вид на которую открывался из окон его кабинета. Эти ископаемые останки хранились теперь в его бильярдной.

И это осенью 1911 года заставило его обратиться к книге профессора Рея Ланкастера о вымерших животных. С иллюстраций в книге уставились на него саблезубые и безмозглые чудища. Предположим, в сумеречном свете из подернутой туманной дымкой долины, словно привидение, появляется стегозавр? Или лучше так: допустим, в некотором отдаленном уголке земли — скажем, высокое плато в джунглях с природой нетронутой и неприкасаемой — такие существа живут по сей день?

Что за находка для любителя приключений! Просто клад для зоолога! Обращаясь к годам учения в Эдинбургском университете, выудил он из памяти сэра Чарльза Уайвилла Томсона, зоолога, ходившего в экспедиции на судне «Челленджер». В Томсоне самом по себе было мало живописного. Но от него тянулась ниточка к образу профессора Резерфорда: коренастого геркулеса — грудь колесом и ассирийская борода, — внушительно шагающего по коридорам, а далеко впереди уже слышались раскаты его голоса…

Профессор Челленджер. И «Затерянный мир».

Если какой-нибудь бытописатель способен произнести эти имена, не испытав радостного трепета, можно сказать, что у него в груди ледышка. Челленджер! Эдуард Мелоун! Лорд Джон Рокстон! Профессор Саммерли! Пусть, пусть отмечают их восклицательные знаки; эти имена неразрывны, как имена мушкетеров, и, как мушкетеры, они нас пленяют. В детстве они для нас бессмертны и ничуть не тускнеют в зрелые годы.

Профессор Челленджер вырос из своего создателя, как Портос из Дюма, но значительно стремительней. Конан Дойл увлекся Дж. Э.Ч. более, чем кем-нибудь иным из своих созданий. Он мог подражать Челленджеру. Он мог, как мы сейчас увидим, налепить себе бороду и густые брови, как у Челленджера. И за объяснением не нужно ходить далеко. Ведь, не считая непомерного тщеславия Челленджера, он сделал его совершенно откровенной копией самого себя.

Как и Челленджер в «Затерянном мире» да и в последующих рассказах, он мог совершать поступки, которые запрещены в привычной нам общественной жизни. И уж если находил на него такой стих, он вполне мог укусить экономку за лодыжку, чтобы проверить, может ли хоть что-то на свете нарушить ее невозмутимость. Он мог бы схватить за штаны репортера и протащить его с полмили по дороге. Он мог бы произносить звонкие внушительные сентенции, скрывая за льстивым тоном изощренные издевательства, как ему всегда хотелось поступать в обращении с тупицами.

И, доведенный до предела, он был вполне способен проделать все это в реальной жизни. Вот что нам нравится в них обоих.

Что же касается «Затерянного мира», то автор был настолько переполнен им, что не мог помыслить ни о чем другом, кроме бронтозавров, человекообезьян да растительности дикого плато.

Каждый вечер в октябре и ноябре он читал Джин и ее подруге Лили Лоудер-Симондз, приехавшей погостить в Уиндлшем, то, что написал за день. Он устраивался в викинговском кресле, присланном в подарок из Дании, в белой нише своей бильярдной у жарко растопленного камина под чучелом головы оленя. И тогда вставали в воображении джунгли и продиралась через них неустрашимая четверка: лорд Джон Рокстон, этакий рыжий Дон Кихот, язвительный Саммерли, неизменно симпатичный Мелоун и во главе их — Челленджер в очень маленькой соломенной шляпе, вытягивающий носки при ходьбе, — и походка, и шляпа, к слову сказать, списаны с его создателя.

«Я думаю, — писал он Гринхофу Смиту, редактору „Стрэнда“, 11 декабря, когда повесть была закончена, — я думаю, это будет лучший сериал (оставив в стороне особую ценность Ш. Холмса) из всех, мною сделанных, особенно в сопровождении фальшивых фотографий, карт и планов».

Его затея доставляла ему все большее удовольствие.

«Я надеялся, — добавил он, — дать книге для мальчишек то, что Шерлок Холмс дал детективному рассказу. Я не уверен, что сорву лавры и тут, но все же надеюсь».

И не зря. Ибо вовсе не в «динозавромахии» секрет очарования «Затерянного мира». Челленджер и его друзья впитали в себя всю живость их создателя. Они не станут менее привлекательны, даже если всего-навсего отправятся на день в Маргейт. Правда, в Маргейте уж что-нибудь да произойдет. Об этом позаботится Челленджер. Но наше восприятие этих событий, радостное предвкушение того, как это будет происходить, свидетельствуют о том, что Челленджер — создание из плоти и крови — столь же неподвластен времени, как Микобер и Тони Уэллер.

В сочельник в Уиндлшеме устроили представление по старинному, забытому в Суссексе обычаю. Ряженые в своих чешуйчатых серебристых доспехах с обязательным драконом показывали в бильярдной рождественское действо. Свет розовой лампы освещал скачущие, гримасничающие фигуры. Джин и ее супруг подняли на руки детей, чтобы они могли все видеть. Впрочем, за всем этим он не позабыл об обещании, данном Гринхофу Смиту, и вскоре занялся фальсификацией фотографий.

«Что вы об этом думаете?» — спросил он не без гордости.

С необъятной черной бородой, с накладными бровями и в парике смотрел он с фотографии в обличье профессора Челленджера. Были и другие снимки, запечатлевшие его в кругу трех друзей, долженствующих представлять Рокстона, Саммерли и Мелоуна. Но фотография анфас крупным планом, где он в шелковой шляпе, должна была пойти в качестве иллюстрации в «Стрэнде».

«Нахмуренность весьма характерная, — писал он Гринхофу Смиту 9 февраля 1912 года. — „Хмурость Конанов“, как назвал это сэр Вальтер Скотт в одном из своих романов».

Гринхоф Смит забеспокоился. Он говорил, что при всей безобразности маски она недостаточно неузнаваема и может навлечь на журнал неприятности за фальсификацию. «Ладно, — согласился Конан Дойл спустя три дня. — Ни слова о фотографии проф. Ч. Я признаю свою дерзость. Хотя вообще-то это не я. Я лишь болванка, по которой лепился вымышленный образ. Но не выдавайте меня»

Ему самому так понравился этот маскарад, что он не мог не испробовать его на ком-нибудь. В тридцати с лишним милях отсюда, в Вест-Гринстед-парк, имении брата Вилли сэра Питта Хорнунга, жили Хорнунги с сыном Оскаром. Совершенно естественным показалось ему попробовать разыграть Вилли.