Нам, уже достаточно знакомым с матушкой, это может показаться смешным: мы видели ее крутой нрав, чтобы не сказать раздражительность, — ее ирландские черты. Но убрать все ирландское — и на нас взглянет суровая старая дама, соединяющая в себе практичность с идеализмом, с благоговейным трепетом относящаяся к генеалогии и вполне серьезно писавшая сыну: «Рука Конана тверда, а копье — метко», — в точности так могла бы сказать госпожа Эрментруд.

Подвиги Найджела Лоринга, который отправляется искать славы и, чтобы заслужить руку своей дамы, дает обет совершить три великих подвига, пронизаны все той же тонкой нитью романтических символов. Прошло семнадцать лет с тех пор, как Конан Дойл описал времена Эдуарда Третьего. Теперь, с возросшим мастерством и неослабевшим духом, описывал он морской бой в Ла-Манше, осаду замка Батчер, атаку в битве при Пуатье — сцены, ничуть не теряющие от сравнения с «Белым отрядом».

И все же, когда «Сэр Найджел» увидел свет, автор испытал горькое разочарование.

Здесь, однако, нам следует разобраться в причинах его разочарования. Многих комментаторов сбило с толку утверждение, сделанное автором много лет спустя в его «Автобиографии»: «Он („Сэр Найджел“) не был по-настоящему замечен ни критикой, ни читателями». На этом построены разнообразные детски наивные теории, как, например, теория о том, что вкусы читающей публики изменились и исторические романы оказались не нужны.

Беда этих умозаключений в том, что они не верны по сути. В одной из его папок, с наклейкой «Отзывы о сэре Найджеле», можно найти шестьдесят пять вырезок из хвалебной прессы. А данные о продаже тиража книги говорят, что она была бестселлером рождественского сезона.

«Весь вчерашний вечер, — писал Редьярд Киплинг из Бариша в Суссексе, — читал запоем сэра Найджела. Я прочел его от корки до корки и все же не утолил жажды». Объяснение недоразумения, вызванного позднейшим замечанием Конан Дойла, не в том, что он сказал, а в том, что он под этим имел в виду.

Он мечтал и надеялся, что эта книга вместе с «Белым отрядом» будет считаться его шедевром, по которому следует судить об авторе. Он страстно ждал появления подобных отзывов: «Эта книга — ожившая история; она воспроизводит средневековье во всем его готическом великолепии». И некоторые журналы, как, скажем, «Спектейтор» или «Атенеум», именно так о книге и говорили. Но в большинстве случаев ей оказывался прием тот же, что некогда «Белому отряду»: «Что за грандиозный клубок приключений!» И хотя его ворчание и брюзжание могут показаться неблагодарностью, но, увы, все это он уже когда-то слышал.

А критика «Сэра Найджела» была направлена как раз на то, чего он стремился достичь. Он слишком заботится, говорили одни, об исторической достоверности. Он упивается цветом, атмосферой и историческим фоном. Иногда он сам врывается в разгар сражения, чтобы объяснить, чего ради это сражение ведется.

Однако прелесть исторической прозы именно в раскраске, атмосфере и фоне. Удалите эти детали из «Генри Эсмонда» или «Собора Парижской богоматери» — и вы умертвите самый дух, их создавший. Истинная же причина критики кроется в ином. «Белый отряд», в свое время воспринятый лишь как увлекательное чтение, сейчас, наверное, мог бы быть признан величайшим историческим романом. Но это уже этап пройденный, и автору нельзя переписать книгу еще раз, даже если это получится много лучше, чем в первый. Слава, которую снискала, пусть и не по существу, первая книга, несла в себе гибель его новому творению прежде, чем он за него взялся.

Впрочем, появление романа было еще впереди, а пока, весной, увлекся он серией статей в форме непринужденных бесед о книгах, озаглавленной «Через магическую дверь», для журнала «Касселз мэгэзин», всколыхнувшей в памяти давно минувшие дни жизни в Саутси, с их подвижничеством, потрепанными книжками на видавших виды полках. Жарким летом 1906 года ворвалась в его жизнь трагедия.

Туи умирала.

И хотя это было неотвратимо, и прошло уже 13 лет с тех самых пор, как д-р Дальтон дал ей всего лишь несколько месяцев жизни, конец так долго оттягивался, что реальность — ее полное осознание — явилась шоком. Луиза Конан Дойл, самая жизнерадостная и непритязательная из всех, кого Артуру приходилось в жизни встречать, выглядела чуть более изнуренной — и только. Муж ее заподозрил неладное как-то ночью в июне, когда Туи впала в беспамятство. Специалисты из Лондона приехали на следующее утро.

Модель монорельса затихла. Затихло стрельбище. У Иннеса Дойла, находившегося в Штабном колледже в Бедфорде, хранилась связка писем, которые писал ему брат в течение всего месяца, когда Туи становилось то лучше, то хуже. Это краткие сообщения в одну, от силы две строчки. Сначала они были обнадеживающими: «Туи держится хорошо», «Туи лучше», «Лучше; встает к чаю; надеюсь на лучшее».

Но вот, 30 июня:

«Счет идет на дни, — писал он, — или недели, но конец теперь неотвратим. Она не ощущает телесной боли и беспокойства, относясь ко всему с обычным своим тихим и смиренным равнодушием. Сознание ее затуманено, но по временам наступают просветления и она способна с интересом следить за письмами о свадьбе Клэр, которые я ей читаю».

Смерть уже стояла у порога. В тот же день было еще две открытки. Одна утром: «Все так же». Другая вечером: «Ничего хорошего — слабеет». Миссис Хокинз, жившая неподалеку, сидела у ее постели. Супруг Туи был тут же и держал в своих ладонях ее хрупкую руку. 5 июля в газетах появилось краткое сообщение.

«Леди Конан Дойл, жена сэра Артура Конан Дойла, писателя, скончалась вчера в три часа ночи в Андершо, Хайндхед. Покойная, которой было 49 лет от роду, уже несколько лет серьезно болела. Она была младшей дочерью мистера Дж. Хокинза и вышла замуж в 1885 году».

Это был самый черный день в жизни ее супруга. Хотя его чувство нельзя было назвать любовью, но он питал к ней такую нежность, какую никогда не испытывал ни к кому другому. Что бы ни происходило с ним в тот год, он неизбежно возвращался мыслями к давно минувшим дням.

Он вспоминал то суровое, полунищенское существование в Саутси и Туи, веселую и преданную Туи, сумевшую сохранить веселость и преданность все эти долгие тринадцать лет болезни. В связке писем, хранившихся у Иннеса, есть одно, последнее послание. Оно в траурной кайме, написано после похорон, и к нему вряд ли можно что-нибудь добавить.

«Спасибо тебе, старина, за участие, что так меня поддержало. Я сейчас иду к ней с цветами».

Туи была похоронена в Хайндхеде. Над ее могилой воздвигнут мраморный крест. О его душевном состоянии в это время можно судить по тому, что с ним происходило в последующие месяцы. Он, никогда не страдавший ничем, кроме зубной боли или легкого несварения, — серьезно занемог. «Никаких симптомов болезни нет, только слабость». Чарльз Гиббз, консультировавший его еще с южноафриканских времен, был тут бессилен. Это был нервный срыв. Вернулась бессонница, еще более жестокая, чем прежде. «Я старался, — писал он матушке, — никогда не доставлять Туи ни минуты горечи, отдавать ей все свое внимание, окружать ее заботой. Удалось ли мне это? Думаю, да. Я очень на это надеюсь, Бог свидетель».

Каждый человек на этом свете в скорбную минуту спрашивает себя: «Сделал ли я все, что мог? Был ли я достаточно хорош?» Он, стремившийся к идеалу почти недостижимому, мучился тем же вопросом. Но тени рассеиваются, на то они и тени. И все же осень успела сменить лето, а зима — осень, прежде чем он сбросил с себя болезнь и утомление, ее сопровождавшее.

И тогда, как раз под Рождество, он воспрянул духом.

Его корреспонденцией, которая составляла в среднем по 60 писем в день и с которой по большей части он справлялся сам, во время болезни занимался его секретарь. Но если Альфред Вуд находил среди писем что-нибудь достойное внимания Конан Дойла, он отбирал это и оставлял на рабочем столе.

Как-то раз Конан Дойл выудил среди кучи писем конверт, содержавший газетные вырезки об одном уголовном деле трехлетней давности. Поначалу он стал их лениво перелистывать. Дело вырисовывалось загадочное, волнующее, запутанное ложными следственными выводами, будто его собственные детективные рассказы. Но не это было важно для него. Письмо с мольбой о помощи было послано человеком, замешанным в деле.

Если утверждения этого человека правда, а ему показалось, они звучали правдоподобно, тогда, безусловно, дело требует дополнительного расследования. Расследования кропотливого, чтобы исправить чудовищную судебную несправедливость.

В следующей главе мы собираемся раскрыть подробности тех давних событий, ибо Артур Конан Дойл не на бумаге, а на деле взялся за решение детективной загадки.

ГЛАВА XV

СЫЩИК:

ЗАГАДКА ГРЕЙТ-УИРЛИ

По всему Стаффордширу, от «Гончарен» на севере до горняцких районов юга, в это туманное августовское утро люди стекались на работу. Деревня Грейт-Уирли, менее чем в двадцати милях от Бирмингема, располагалась в местности наполовину земледельческой, наполовину шахтерской. Угольные копи Грейт-Уирли, где утренняя смена начиналась в шесть утра, лежали несколько поодаль, среди полей и холмов отработанной породы.

Предыдущая ночь была ненастной, потоки дождя хлынули за полчаса до полуночи и не прекращались до самого рассвета. В полях вблизи копей земля — красновато-желтая смесь из глины и песка — превратилась в хлюпающую трясину. Первым обнаружил, что случилось в полях этой ночью, молодой шахтер по имени Генри Гаррет.

В луже крови, еще живой, лежал пони с соседней шахты. Его брюхо было рассечено каким-то острым предметом, но разрез, хотя и довольно глубокий, не проникал в брюшную полость. Пони слабо вздрагивал, и кровь еще струилась из раны.