Приличия не позволяли устраивать свадьбу так скоро после кончины Джека. Но он просил и умолял приблизить этот миг. Усиленно занимаясь весь май и июнь (ему нужно было написать диссертацию), он в июле получил степень доктора медицины. А 6 августа 1885 года, горячо одобряемые матушкой, Луиза Хокинз и Артур Конан Дойл поженились.

Иннеса определили в школу в Йоркшире. Мамаша Хокинз (теща), в очках с золотой оправой и замысловатом чепце со свисающими на грудь кружевными лентами, перебралась жить к новобрачным на Буш-виллас, где в уютной гостиной, обставленной мебелью с красной бархатной обивкой, стояло купленное в рассрочку пианино и Туи улыбалась мужу из-под абажура. Он был полон замыслов.

Врачебная его практика, увеличившись со 154 фунтов (в первый год) до 300, за эту сумму не переваливала. Но все же она обеспечивала их не только самым необходимым и при собственном доходе Туи в размере 100 фунтов в год позволяла некоторую роскошь. Но главное в этой новой женатой жизни — накал умственных сил, мозг, распаленный литературными замыслами. Теперь, став человеком семейным, он мог разделить — или, во всяком случае, понять — матушкин ужас перед пылью на полке или неприбранной комнатой.

Молодожены завели огромный кожаный альбом, на котором значилось: «Л. и А. Конан Дойл, августа 6-го, 1885» — для вырезок и заметок в многообещающем будущем. Сегодня, полистав страницы этого потертого тома, можно ощутить реалии и даже уловить чувства, наполнявшие их жизнь во времена хоть суровые, но и наиболее счастливые. Можно посмотреть его записные книжки, черновые тетрадки, переплетенные в толстые тома, в которых из года в год вел он записи своим мелким, четким почерком. По этим записям легко проследить круг его чтения — не только книги по тому или иному периоду истории, которые он поглощал с атласом и карандашом в руках, но и научные труды, и беллетристика. Цитаты и меткие выражения мешались с его собственными замыслами и идеями.

Время от времени встречаются записи на тему, не перестававшую его волновать: «Религии, чтобы быть истинной, должно вмещать в себя все — от амебы до Млечного Пути». Или афоризм в духе Мередита: «Сильный ум столь же неуместен в семейном кругу, как мощный голос в маленькой комнате». Или где-то вычитанный понравившийся ему анекдот: «Умирающий Талейран жалуется, что страдает, словно грешник в аду. Луи Филипп у его одра учтиво поинтересовался: „Уже?“».

До и после свадьбы он создал несколько удачных вещей: трагикомедию «Жена психолога», «Капитана „Полярной звезды“», с ужасами ледяных пустынь, «Необычайный эксперимент в Кайнплатце», с персонажами-перевертышами, где герр Баумгартен из Стонихерста превратился в профессора фон Баумгартена из Кайнплатца. В конце ноября он мог собрать 18 рассказов, которые надеялся опубликовать в одном сборнике под названием «Свет и тень». Но за что ему следовало взяться непременно — если только он вообще помышлял добиться чего-нибудь в литературе, — так это за роман. Роман, конечно же, роман!

«Гердлстон» затянулся тяжело и надолго. Начатый зимой 1884 года, он лишь в конце января 1886-го был закончен и переписан набело. Конан Дойл не слишком верил в него. Если ему суждено воплотить роящиеся в его голове фантазии, то в чем-то более остром, потрясающем и новом.

«Я читал „Детектива Лекока“ Габорио, — писал он (впервые упоминая Габорио в своих бумагах), — „Золотую шайку“ и рассказ об убийстве старой женщины, название которого я забыл. Все замечательно. Уилки Коллинз, но лучше».

А с внутренней стороны обложки записной книжки:

«Обшлаг рукава, колени, мозоли большого и указательного пальцев, башмаки — любое из перечисленного может подсказать нам что-то, но что все вместе они не прояснят картину опытному наблюдателю — невероятно».

А почему бы, собственно, не попробовать себя в детективном рассказе?

Из верхних комнат доносятся звуки пианино: играет Туи; музыкальные часы отбивают кусочек ирландской жиги. А он сидит в своем врачебном кабинете и в задумчивости курит, стена за его спиной увешана акварелями отца: «Спасительный крест», «Призрачный берег», «Дом с привидениями», с которых глядят мертвенно-бледные, наводящие ужас лица. Чарльз Дойл с окончательно подорванным здоровьем уже давно жил в доме для престарелых. Но не это занимало сейчас мысли Артура. Да и матушка, живущая в Йоркшире и по сей день пренебрегающая очками, даже правя небольшой двуколкой, — не слишком его заботила.

За моделью для своего сыщика не нужно было ходить слишком далеко: стоило вспомнить Эдинбург и тощую фигуру с длинными, ловкими, очень чистыми руками и насмешливым взглядом, фигуру человека, чья проницательность должна была так же поразить читателей, как в свое время она изумляла его пациентов. Да, но и сам Джо Белл подчас заблуждался, а сможет ли он, его ученик, так настроить свой мозг, чтобы воспроизвести ход его мыслей?

Но это еще не все. Что толку в том, чтобы объявить кого-либо сапожником или пробочником, страдающим астмой, если это не есть результат сыскного дела? Его сыщик должен быть человеком, превратившим розыск преступника в точную науку.

Точная наука! Исследуя мелочи, следы ног, грязь, пыль, используя знания из химии, анатомии, геологии, он должен уметь восстанавливать сцену убийства так, будто сам там присутствовал, изредка при этом сообщая обрывочную информацию остолбеневшим слушателям. Увы, никакой научной системы в криминалистике не было. В 1864 году Ломброзо опубликовал работу о типах преступников; М. Альфонс Бертийон, из парижской полиции, фотографировал преступников и пытался опознавать их довольно неуклюжим методом, называемым антропометрией. Однако никакой настоящей научной системы, которой он мог бы воспользоваться, сформулировано — во всяком случае, в печати — не было. Ну что ж! Видно, врачу из Саутси следует самому поставить себя на место сыщика и просто изобрести нужную систему.

(Следует помнить, что единственный основательный учебник криминалистики Ганса Гросса «Уголовное расследование», который лег в основу современной полицейской системы, появился лишь в 1891 году. Две повести о Холмсе к тому времени уже вышли, и, как это ни удивительно, в некоторых конкретных случаях Холмс предвосхищает Гросса. Вот один из примеров. Читатели второй повести, конечно, помнят упоминание «монографии об отпечатках следов с некоторыми замечаниями касательно использования гипса для сохранения отпечатков». Гросс же, перечислив и отвергнув шесть наиболее распространенных в настоящее время способов сохранения отпечатков, заявляет, что открыл лишь один пригодный: гипс. В наше уже время д-р Эдмон Локар, глава следственных лабораторий Лиона, настаивает: «Я убежден, что полицейский эксперт или следователь не напрасно потратит время, читая рассказы Дойла… Если в полицейских лабораториях мы сейчас интересуемся какими-то необычными подходами к проблеме пыли, то это потому, что мы восприняли идеи, которые нашли у Гросса и Конан Дойла».)

В первые два месяца 1886 года, когда он так и эдак прикидывал свою новую идею, удерживая в памяти бледный облик Джо Белла, его неотступно преследовало видение Лондона, причем не того Лондона, который он знал сейчас, а огромного зловещего города его детства с пробивающимся сквозь бурый туман светом фонарей и подернутыми пеленой таинственности улицами, города, где он опасливо вглядывался в глаза убийц в музее Мадам Тюссо. Все это могло бы составить фон для его героя, колдующего над увеличительными стеклами и микроскопами. Записная книжка запечатлела один из его фальстартов:

«Перепуганная женщина бросается к извозчику. Вдвоем они отыскивают полисмена. Джон Ривс служит в полиции 7 лет; Джон Ривс следует за ними».

Это он отверг. Но мысль об извозчике не так уж плоха: если самого кебмена сделать убийцей, он сможет бывать всюду, где ему заблагорассудится, не вызывая ни малейших подозрений. В глубине души, когда Конан Дойл задумывался о чисто приключенческом жанре, он все еще мечтал, как в детстве, о вольных просторах Западных штатов Америки. Его любовь к Америке и американцам — вроде Чикаго Билла из его же рассказа «Овраг Блуменсдайк» — зародилась в нем прежде, чем он повстречал хотя бы одного из них. И если в качестве мотива убийства выдвинуть месть, то он мог бы перенести одного из этих симпатичных сорвиголов на прозаическую Брикстон-роуд.

А название рассказа? Мог бы подойти, скажем, «Запутанный клубок» — и он записывает его рядом с заметками об испуганной женщине и кебмене. Но он не слишком доволен этим названием и в конце концов меняет его. На другом листке он пытается подобрать имена и биографии своих главных героев.

«Ормонд Секкер» — как рассказчик? Нет! Это слишком отдает Бонд-стрит и дендизмом. Но ведь есть настоящие имена, которыми можно воспользоваться. Его другом по Саутси, тоже активным членом Литературно-научного общества, был юный врач по фамилии Уотсон: доктор Джеймс Уотсон. Наверное, Уотсон не будет иметь ничего против использования его фамилии, если имя изменить на Джон? Итак, Джон Уотсон. (Но стоит ли удивляться, что впоследствии перо писателя подвело его, и жена Уотсона называет его Джеймсом. Подпись реального Джеймса Уотсона и по сей день можно найти в библиотеке Портсмута в журнале заседаний Научного общества.)

«Шернфорд Холмс» в качестве имени для детектива было не совсем удачно. Близко, но не точно. Нет щелчка, слишком невнятно и не звонко. Он стал, нащупывая, поигрывать, проговаривая про себя, и вдруг — словно вслепую — ухватил ирландское имя Шерлок.

Шерлок Холмс! Будто щелкнул открываемый замок. Другие имена могли бы слишком резать слух рядом с пресноватым именем доктора. Пустой дом, к которому ведет глинистая дорожка в сыром саду. Труп в трепетном свете свечи, слово «месть», выведенное кровью на стене. И вся история, мгновенно вспенившись, хлынула через край.