– Первый раз палкой, а второй раз руками.

– Она как-то объяснила, за что?

– Нет, сказала только, что ненавидит его. Она много раз это повторила.

– Ну, с мачехами такое порой случается. Посмертная ревность, так сказать. Леди по характеру ревнива?

– Да, очень ревнива… Она ведь родом из тропических краев, поэтому ревность ее так же страстна, как и любовь.

– Но мальчик… Ему ведь пятнадцать, и он должен быть очень развит умственно, раз его тело ограничено в движении. Сам он как-нибудь объяснял, что между ними произошло?

– Нет, он сказал, что не знает, из-за чего она на него накинулась.

– До этого они дружили?

– Нет, особой любви между ними никогда не было.

– Но вы говорите, у него любящее сердце.

– Другого такого преданного сына, как он, нет. Моя жизнь – это его жизнь. Он живет тем, что я говорю или делаю.

Холмс снова что-то записал. На какое-то время он задумался.

– Несомненно, вы были с ним очень дружны до второго брака. Проводили вместе все время, не так ли?

– Да-да, так и было.

– И мальчик с таким нежным сердцем наверняка был предан памяти матери?

– Он очень по ней скучал.

– Хм… Не сомневаюсь, что это необычный молодой человек. Еще вопрос: эти нападения на малыша и на вашего сына произошли примерно в одно и то же время?

– В первом случае да. Она словно обезумела. Ее бешенство выплеснулось сразу на обоих. Во второй раз пострадал только Джек. Миссис Мейсон не говорила, что с малышом что-то случилось.

– Это несколько усложняет дело.

– Я не совсем вас понимаю, мистер Холмс.

– Возможно. Приступая к расследованию, всегда строишь какие-то предварительные версии, которые со временем будут подтверждены или опровергнуты новыми данными. Это плохая привычка, мистер Фергюсон, но человек по природе своей слаб. Боюсь, ваш друг Ватсон несколько преувеличил степень научности моих методов. Впрочем, я могу вас обнадежить: на данном этапе ваше дело не кажется мне неразрешимым, так что в два часа ждите нас на вокзале Виктория.

Был хмурый и туманный ноябрьский вечер, когда мы, оставив сумки в гостинице «Шахматная доска» в Лемберли, двинулись в путь по длинной глинистой дороге, уходившей желтой змейкой в размытую суссекскую равнину. Наконец наш экипаж остановился у старинного уединенного фермерского дома, в котором обитал Фергюсон. Это было большое широкое здание с высокими тюдоровскими дымоходами и сплошь заросшей лишайником крутой крышей под хоршемским горбылем{30}. Центральная часть его была очень старой, но крылья имели все признаки современной постройки. Каменные ступеньки крыльца были протерты ногами многих поколений обитателей этого дома, а на древней плитке, которой оно было выложено, красовалось изображение человека и сыра. Сей ребус указывал на фамилию первого строителя этого дома[3]. Внутри провисающие потолки крепились длинными дубовыми балками, пол во многих местах сильно проваливался. Запах старости и гнили наполнял это ветхое здание.

Фергюсон провел нас в просторную гостиную, размерами больше напоминавшую зал. Там в огромном старом камине за железной решеткой, на которой был указан год 1670, уютно потрескивали дрова.

Осмотревшись, я заметил, что эта комната представляла собой удивительное смешение времен и мест. Стены, до середины обшитые панелями, скорее всего, видели еще первого хозяина, какого-нибудь зажиточного фермера семнадцатого века. Однако внизу их украшал ряд со вкусом подобранных современных акварелей, а выше, там, где заканчивался дуб и начиналась желтая штукатурка, красовалась целая коллекция южноамериканской посуды и оружия, которая, несомненно, была привезена перуанкой, запертой в комнате наверху. Холмс встал и осмотрел все эти предметы с присущим его быстрому уму любопытством. На свое место он вернулся в глубокой задумчивости.

– О! А это что такое? – неожиданно воскликнул он.

Из корзины в углу комнаты выбрался спаниель и медленно направился к своему хозяину. Шел он с трудом, задние лапы его передвигались неравномерно, хвост волочился по полу. Собака лизнула руку Фергюсона.

– Что вас так удивило, мистер Холмс?

– Собака. Что с ней?

– А, ветеринара это тоже удивило. Что-то вроде паралича. Он решил, что это спинальный менингит. Но у него это проходит. Скоро он совсем выздоровеет, правда, Карло?

Поникший хвост слегка качнулся в знак согласия. Пес посматривал на нас полными тоски глазами, он знал, что мы обсуждаем его здоровье.

– Это у него неожиданно началось?

– Да, одним утром мы проснулись и увидели его таким.

– Давно это было?

– Около четырех месяцев назад.

– Обратите на это внимание. Это очень важно.

– А что вы в этом увидели, мистер Холмс?

– Подтверждение своей версии.

– Умоляю, мистер Холмс, скажите, что вы думаете. Если для вас это всего лишь очередная головоломка, то для меня – вопрос жизни и смерти! Моя жена может стать убийцей, ребенку угрожает опасность! Прошу вас, не играйте со мной в загадки. Все слишком серьезно.

Регбист, лучший трехчетвертной команды, весь затрясся. Холмс положил ему на плечо руку и попытался успокоить.

– Я боюсь, каким бы ни оказалось решение, для вас оно будет неприятным, – сказал он. – Все, что смогу, я вам расскажу. Сейчас, к сожалению, больше я ничего не могу добавить, но надеюсь, прежде чем покину этот дом, я буду знать что-то определенное.

– Дай-то Бог, мистер Холмс! А теперь простите, джентльмены, я хочу подняться к жене, узнать, может, что изменилось.

Не было его несколько минут. Холмс тем временем продолжил осмотр редкостей на стене. Когда наш хозяин вернулся, его поникшее лицо ничего утешительного не выражало. Вместе с ним в комнату вошла высокая и стройная смуглолицая девушка.

– Чай готов, Долорес, – обратился к ней Фергюсон. – Проследите, чтобы у вашей хозяйки было все, что ей нужно.

– Она очень болеть! – выкрикнула девушка, буравя хозяина негодующим взором. – Она не просить есть. Она очень болеть. Хозяйка нужен доктор. Я бояться оставаться с ней один без доктор.

Фергюсон вопросительно посмотрел на меня.

– Я буду рад помочь.

– Хозяйка согласится, чтобы ее осмотрел доктор Ватсон? – Я взять его. Я не просить разрешения. Она нужен доктор. – Тогда я немедленно иду с вами.

Я пошел следом за девушкой, которую всю трясло от сильнейшего волнения, вверх по лестнице и дальше по старому коридору. В конце мы остановились у массивной, перетянутой железными стяжками двери. С удивлением я отметил, что, если бы Фергюсон попытался силой пробиться в комнату жены, это было бы не так-то просто сделать. Девушка достала из кармана ключ, и тяжелые дубовые створки заскрипели на старых петлях. Первым в комнату шагнул я, Долорес юркнула за мной и быстро закрыла дверь на ключ.

На кровати лежала женщина, даже со стороны было видно, что у нее жар. Она находилась в полузабытьи, но, когда я вошел, веки ее затрепетали, она приподняла голову, и на меня устремилась пара прекрасных, но испуганных глаз. Увидев незнакомца, со вздохом облегчения женщина снова опустилась на подушку. Я подошел к ней, произнес кое-какие слова утешения и стал измерять температуру и пульс. Пока я это делал, она лежала неподвижно и молча. Пульс у нее был частый, температура – высокая, но все же у меня сложилось впечатление, что ее состояние было результатом скорее нервного и умственного возбуждения, чем приступом какой-то болезни.

– Она лежать один день, два день. Я бояться, она умирать, – произнесла девушка.

Женщина повернула ко мне горящее прекрасное лицо.

– Где мой муж?

– Он внизу и очень хочет увидеться с вами.

– Я не хочу его видеть. Не хочу его видеть, – сказала она, а дальше словно начала бредить. – Дьявол! Дьявол! О, что мне делать с этим чудовищем?

– Я как-то могу вам помочь?

– Нет, мне никто не может помочь. Все кончено. Все разрушено. Что бы я ни делала, все разрушено!

Должно быть, у женщины была какая-то странная мания. Я не мог представить себе симпатягу Боба Фергюсона в образе чудовища или дьявола.

– Мадам, – сказал я, – ваш муж любит вас всем сердцем.

Он очень страдает от того, что сейчас происходит.

И снова она устремила на меня восхитительные глаза.

– Да. Он любит меня. Но разве я не люблю его? Разве я не люблю его настолько, что готова пожертвовать собой, лишь бы не разбить его сердце? Вот как сильно я его люблю.

А он… подумал, что я… Как он мог такое обо мне говорить? – Он очень страдает, но не понимает…

– Не понимает. Но ему нужно поверить.

– Может быть, вам стоит поговорить? – осторожно предложил я.

– Нет, нет, я не могу забыть тех ужасных слов и взгляда. Я не хочу его видеть. Уходите. Вы мне ничем не поможете. Скажите ему только одно. Я хочу своего ребенка. Я имею право видеть своего ребенка. Это единственное, что я хочу ему передать, – она отвернулась к стене и замолчала.

Я вернулся в комнату внизу, где Фергюсон с Холмсом все еще сидели у камина. Мой рассказ о разговоре наверху Фергюсон выслушал с мрачным видом.

– Как же я могу отправить к ней ребенка? – сказал он. – Откуда мне знать, что ее снова не охватит какой-нибудь приступ безумия? Могу ли я забыть, как она тогда стояла рядом с его кроваткой, а по ее губам текла его кровь? – Воспоминание об этом заставило его содрогнуться. – Под присмотром миссис Мейсон ребенок в безопасности, с ней он и останется.

Опрятная горничная, единственное напоминание о современности, которое мы увидели в этом доме, внесла на подносе чай. Пока она расставляла на столе чашки и блюдца, раскрылась дверь, и в комнату вошел подросток примечательной внешности. Бледное лицо, светлые волосы, живые светло-голубые глаза, которые вспыхнули от радости при виде отца. Он бросился к нему и обвил руками его шею со страстью влюбленной девушки.

– О, папа, – воскликнул мальчик, – я не знал, что ты уже вернулся. Я бы вышел встретить тебя. Я так рад тебя видеть!