Вскоре, благодаря поддержке директора, Служба древностей Ирака согласилась удовлетворить мою просьбу, и никому из нас не пришлось пожалеть об этом удачном соглашении.

Глава 17. Нимруд: акрополь

Во всей Ассирии нет более красивого холма, чем Нимруд: этот уединённый уголок до сих пор не затронут современным строительством. Его величественный акрополь, охватывающий площадь около 65 акров, покрыт дёрном, любимым лакомством овец. Телль и его зиккурат возвышаются над окружающей равниной и грозными водами стремительного Тигра, струящегося между крутых берегов примерно в двух милях к западу. С вершины зиккурата виден однообразный холмистый северный пейзаж и на расстоянии четырёх миль — старый мусульманский город Саламия, рядом с которым есть очень удобный брод. С южной стороны на семь миль до самых верховьев Заба простирается плодородная равнина, где стоит высокий Телль-Кашаф. Когда-то здесь была могучая крепость, древний бастион самого Нимруда. На востоке видны Джебель-Маклуб и далёкие Загросские горы на территории Ирана. В сиреневатом свете, обычном для этих мест, можно различить их высокие вершины.

В хорошие годы эти места становятся отличным пастбищем. Во времена Лейарда спины пасущихся здесь овец краснели от лютиков — сегодня это редкое зрелище. Жарким летом равнины пустеют, но остаются достаточно привлекательными для газелей. До того как браконьеры, охотящиеся на этих животных на автомобилях, практически довели их до исчезновения, их живописные стада часто попадались на пути от Мосула.

Ранней весной 1949 года сотрудник Службы древностей Ирака доктор Махмуд эль Амин поехал со мной в Мосул, чтобы начать подготовку к раскопкам и найти для нас жильё в самой деревне Нимруд. Только что прошли проливные дожди, и у самого зиккурата наша машина прочно засела в грязи. Неустрашимый и неизменно оптимистичный Махмуд сказал, что готов идти дальше, и как пара неповоротливых бегемотов, в грязи по грудь, мы отправились прокладывать свой вязкий путь к дому шейха, Абдуллы Наджейфи, не самого выдающегося представителя когда-то богатого и образованного рода землевладельцев, но абсолютно порядочного и уважаемого человека, не вылезавшего, правда, из долгов. Нам очень повезло, что он оказался нашим шейхом. Хоть он и был несколько подозрителен, как свойственно крестьянам, но зато отличался гостеприимством и дружелюбием и был готов помогать нам по мере сил, что и продемонстрировал, выставив на стол дюжину бутылок виски, приобретённых в кредит на базаре в Мосуле, чтобы принять нас как следует.

Когда мы с Махмудом, пробарахтавшись полтора часа в грязи, наконец достигли дома шейха, он приказал слуге омыть нам ноги тёплой водой. За этим последовал прекрасный массаж, достойный турецких бань, которые работали когда-то на Джермин-стрит.

Наш визит удался во всех отношениях. Мы договорились не только о нашем собственном проживании, но и о размещении двух десятков шеркати, квалифицированных рабочих из Ашшура: их было решено поселить в двух больших комнатах за пределами хана, принадлежавшего шейху. А главное, благодаря дяде шейха, Мохаммеду Наджейфи, я узнал, сколько следует платить самым непритязательным, но самым многочисленным рабочим на раскопе — корзинщикам. Старик как раз нашёл исполнителей для похожей работы и на моих глазах дал каждому из двух крестьян по сто пятьдесят филсов. Сто пятьдесят филсов примерно соответствовали трём шиллингам, или пятнадцати новым пенсам. Эта сумма ровно в три раза превышала дневную зарплату, которую получали около двадцати лет назад наши рабочие в Ниневии. Можно получить представление о темпах инфляции, если вспомнить, что веком ранее, в 1849 году, Лейард платил рабочим по одному пиастру, то есть по два с половиной старых пенса в день. С тех пор зарплата рабочего выросла больше чем в четырнадцать раз.


В первый сезон в командный состав экспедиции входило всего четыре человека: Агата, Махмуд, Роберт Гамильтон[89] и я. Агате я уже посвятил четыре главы: она была прекрасным помощником, неизменно приветливой хозяйкой, храбрым и весёлым товарищем на всех моих раскопках. Кроме того, она исполняла роль фотографа и помогала мне очищать и заносить в каталог мелкие находки.

Махмуд, как представитель Службы древностей Ирака, вёл записи на арабском и служил неиссякаемым источником шуток и хорошего настроения. Во время войны он получил в Берлине докторскую степень по восточным языкам и успел это сделать в самый последний момент перед приходом немцев. В итоге он стал преподавателем в Багдадском университете. По натуре он был человеком совершенно беспечным и бесшабашным.

Вряд ли можно представить себе человека менее похожего на Махмуда, чем Роберт Гамильтон, но они были прекрасными товарищами и относились друг к другу с большим терпением. Роберт, выпускник Винчестерского колледжа и классик по образованию, отлично говорил по-арабски. Он был скромным и талантливым человеком, каких мало. Гамильтон замечательно рисовал, занимался топографической съёмкой и вёл учёт архитектурных памятников. Он раньше меня начал работать в Ниневии и очень любил эти места. Я был очень рад, что Роберт поехал с нами. Он отличался острым умом и чувством юмора, а с рабочими был, как выразился однажды Кэмпбелл Томпсон, настоящим порохом.

После работы в Ниневии Гамильтон, не достигший ещё тридцатилетнего возраста, был по рекомендации Томпсона назначен директором Службы древностей Палестины и поселился в Иерусалиме. Период его пребывания на этой должности стал важной страницей в истории Службы: Гамильтон был одновременно и творцом, и специалистом в своей области, и блестящим организатором. Его отстранённый и непредвзятый подход позволил всем сотрудникам — и арабам, и иудеям — работать в полном согласии, и развал департамента стал трагедией и для него, и для них. Неизменно справедливый и беспристрастный в своих поступках, Гамильтон тем не менее всегда решительно отстаивал права арабской стороны.

Основным достижением Гамильтона в полевой работе было участие в раскопках дворца эпохи Омейядов Хирбет Аль-Мафджара. Его профессиональная и невероятно искусная реконструкция архитектурного памятника удостоилась похвалы покойного профессора сэра Арчибальда Кресуэлла, а это серьёзный успех.

Уехав из Палестины, Гамильтон устроился в Оксфорд смотрителем отдела восточных древностей Эшмоловского музея. Как ни странно, на этом посту его педантичный подход не нашёл понимания у консервативной администрации Университета, и он тяжело переживал этот конфликт. Гамильтон любил уединение, был по натуре философом. Думаю, ему не меньше подошла бы роль метафизика или садовника. Он охотно общался с людьми, но его дружбу можно было добыть только в результате обстоятельных раскопок. Казалось, что им владеет глубокая внутренняя меланхолия.

Наша команда из четырёх человек, составлявшая нимрудскую экспедицию 1949 года, размещалась в крыле дома из сырцового кирпича, принадлежавшего шейху. Мы с Агатой делили спальню на верхнем этаже, Роберт с Махмудом занимали комнату напротив. Помещение на нижнем этаже служило одновременно гостиной, столовой, хранилищем и тёмной комнатой, а напротив располагались кухня и комнаты для слуг. Мы жили практически в трущобах, но были абсолютно счастливы, даже при том, что в первый месяц постоянно шли дожди, и мы вдобавок редко бывали сухими.

Наш индийский слуга Ибрагим угощал нашу команду вкуснейшими карри из риса с шафраном и пёк превосходные пироги, но по окончании сезона заставил меня пообещать, что я ни за что не возьму его больше в Нимруд. Мало кому, кроме монахов Доминиканского ордена, удавалось добраться до нас через ужасную нимрудскую трясину. Исключение составлял Филип Брэдбёрн, молодой вице-консул Великобритании, чьим заместителем был несторианин по имени Априм — его почтительно называли проконсулом. Третьим по важности сотрудником консульства оказался довольно носатый гражданин по прозвищу Бекас. Супруга Филипа Эсме посвятила свою жизнь поддержанию Английского кладбища и славилась добрыми делами. Также нас навещал восторженный директор Британского института Джон Спрингфорд со своей супругой Филлис. Им особенно не терпелось увидеть, как наша «первая лопата вонзится в дёрн». Самым ярким моментом нашего гостеприимства был случай, когда мы в своей крошечной гостиной поили чаем Доминиканский орден Мосула в полном составе, не менее четырнадцати монахов. Гости сидели в основном на полу, кроме разве что отца Танмера, главы ордена, очень талантливого и приятного в общении человека, и археолога, отца Джона, который впоследствии под именем Отца Фьея писал интересные труды на малоизученные темы, затрагивающие историю Ирака, Мосула и Ассирии. Очень жаль, что сейчас работа этих прекрасных людей приостановлена: они никогда не стремились заниматься политикой, и оба были высокообразованными, думающими людьми, достойными представителями христианства.

Дом наш был очень мал, и нас то и дело изгоняли из гостиной, которую Агате приходилось использовать как тёмную комнату для проявки негативов. Превратить одно в другое не составляло труда, потому что в комнате и так было мало света. В такие моменты нам запрещалось даже бродить по верхнему этажу, иначе комья грязи с гулким плеском падали в лоток.

Первый сезон стал для нас настоящим крещением грязью. Ни до того, ни после нам, к счастью, не доводилось встречаться с такой страшной слякотью. Преодолеть трясину, отделявшую холм от деревни, мы смогли только с помощью полноприводного «Доджа»-универсала, который за 150 фунтов купили в Багдаде. Это был невероятно мощный и практически земноводный автомобиль. Каждый вечер он пробивал себе путь сквозь грязь, нагруженный древними горшками, а бригадиры и рабочие висели по бокам, как пассажиры каирского трамвая. Не менее серьёзным испытанием была и поездка на рынок в Мосул: двадцать две мили по относительному бездорожью. Этот чудесный автомобиль воистину был достоин закончить свои дни в музее.