Джон Диксон Карр - А потом – убийство!

Г.М. продолжал качать головой:

– Нет, Кен, и не проси…

– Я сказал: «Прекратите!» Я знаю, где тут собака зарыта! Во-первых, вас никто не отправит в отставку. И даже если отправят, в вашей голове гораздо больше мозгов, чем у них у всех, вместе взятых.

– Если кто так и думает, то только ты.

– Во-вторых, вы обедали с министром внутренних дел, что практически смертоносно. В-третьих… – тут капитан Блейк посмотрел Г.М. прямо в глаза, – в-третьих и в-последних, вы готовы собственные уши заложить, лишь бы поехать в «Пайнем» и выяснить, что же происходит на киностудии!

Г.М. нахмурился.

– Вот почему минуту назад я спросил у вас, в чем дело, – закончил свою речь капитан Блейк.

– Никакого дела нет.

– Г.М., так не пойдет. Я вас знаю. Иногда вы бываете сущим дьяволом. Что же происходит? Например, ваш Гагерн, или Коллинз…

– Джо? Что такое?

– Он что, двойной агент? Получается, сам Гагерн похитил пленку и вы для виду даете ему карт-бланш, чтобы схватить его?

Г.М. покачал головой.

– Нет, сынок, – серьезно ответил он. – Джо абсолютно надежен; он такой же нацистский шпион, как и я. У меня и в мыслях не было… Вот только…

– Что «только»?

Г.М. показал на россыпь бумаг на своем столе. Пробежал поверху руками и принялся разгребать залежи, словно старый петух мусор в курятнике.

– Странно! – зарокотал он. – Все, что там творится, очень странно! Воняет тухлятиной. Более тухлого дела у меня еще не было! Ты читал показания?

– Нет.

– Так взгляни. На это. И на это. – Бумаги полетели в разные стороны. – Знаешь, Кен, сомневаюсь, чтобы кто-то из тамошних хотя бы догадывался, что там творится на самом деле. И если мои подозрения справедливы, там готовится грязное преступление. Очень грязное! Надеюсь лишь, что этот малый, Картрайт, получит свою девицу живой и невредимой. Потому что тот, кто за всем стоит, уже не шутит. В следующий раз, Кен, произойдет убийство, убийца отбросит шутки в сторону и беспощадно нанесет удар – именно тому, кому собирался.

– Что вы собираетесь предпринять?

Некоторое время Г.М. не отвечал. Он откинулся на спинку кресла, скрестил пальцы и задумчиво смотрел на дверь. Внутренний двор Военного министерства был залит полуденным светом. Наконец, Г.М. покачал головой. Потом протянул руку и снял телефонную трубку.

– Соедините меня со Скотленд-Ярдом, – приказал он.

Когда Моника Стэнтон вышла из здания Военного министерства, было почти три часа дня.

К чему скрывать? Тогда она вовсе не собиралась возвращаться в «Пайнем». Она была не в том настроении, чтобы работать. Она намеревалась сделать следующее: во-первых, пойти на Бонд-стрит и накупить себе новой одежды, чтобы пролить бальзам на израненную душу; во-вторых, пойти в «Кафе-ройял» и познакомиться с первым встречным симпатичным мужчиной.

Трудно сказать, почему ей в голову пришло именно «Кафе-ройял». Сама леди Астор вряд ли обнаружила бы хоть что-нибудь зловещее во вполне невинном и во всех отношениях образцовом ресторане. Но Моника помнила, что однажды тетя Флосси отзывалась о данном заведении неодобрительно. И потом, можно надеяться, что встретишь там порядочных людей – чего нельзя ожидать, если, скажем, отправиться в Сохо.

«Вот вам!» – со злостью говорила себе Моника.

Иными словами, она дошла до такого состояния, в котором ни одну девушку, даже самую возвышенную, нельзя оставлять без присмотра.

А состояние Моники, когда она ловила такси на Уайтхолл, было отнюдь не возвышенным.

Билл Картрайт проделал все это нарочно, чтобы унизить ее. Он заранее знал, что ее не пустят в Военное министерство!

Ее передернуло от ненависти, когда она представила себе Билла Картрайта. Наверняка он сейчас сидит в просторном кабинете, уставленном мебелью из красного дерева и устланном мягкими коврами, с бронзовыми бюстами на стеллажах и камином работы Адама. Пьет виски с содовой – сама Моника в «Кафе-ройял» намерена была попробовать абсент – и слушает какие-нибудь жуткие истории о секретной службе, которые рассказывает ему высокий седой мужчина с бархатным голосом, сидящий спиной к камину.

Все любители кино знают, что военная разведка выглядит именно так. Моника рисовала себе картины одну фантастичнее другой, на которых в больших количествах фигурировали высокомерные «сагибы».

Ей вдруг захотелось постучать по стеклянной перегородке и велеть таксисту отвезти ее в какое-нибудь по-настоящему вульгарное место. Девушка слышала, что таксисты знают о таких местах. Она не поддалась своему порыву не благодаря воспитанию в доме каноника Стэнтона, но потому, что решила: три часа дня – неподходящее время для посещения злачных заведений. Днем там нет никакой романтики. Ей же нужен был приглушенный свет, плюшевая обивка кресел и эдвардианская атмосфера.

А Билл Картрайт?

Возможно, в «Пайнеме»…

Моника впервые за много часов вспомнила о киностудии. Она вдруг выпрямилась на сиденье и застыла в ужасе.

Сегодня среда!

Много дней, много недель она помнила об этой среде. Много дней, много недель назад было решено, что в среду после обеда к ней в кабинет придут мистер Хаккетт и мистер Фиск и она представит им готовый сценарий. Она только в понедельник обсуждала подробности предстоящей беседы с Говардом Фиском. Вспомнив о назначенной дате, она запаниковала. Ведь, уступив предательской лести Билла Картрайта и поддавшись очарованию департамента военной разведки и окружающего его ореола славы, она забыла обо всем на свете!

Моника опустила стеклянную перегородку, отделяющую ее от водителя.

– Вокзал Марилебон, быстро! – приказала она.

Разумеется, ближайший поезд отходил только в четверть пятого.

Моника мерила шагами платформу. Она так много раз проходила мимо книжного лотка, что ей показалось, будто хозяин лотка заподозрил в ней воровку, которая хочет украсть какое-нибудь дешевое издание в бумажной обложке. Пока стрелки часов медленно переползали с четверти до половины четвертого, она представляла, как на студии ее ждут Хаккетт и Фиск, перед которыми стоят часы; они злятся все больше и, наконец, решают ее уволить.

В буфете Моника залпом проглотила чашку чаю. От нечего делать взвесилась. Наконец, она вспомнила, что стоящая на письменном столе красная кожаная викторианская шкатулка опустела; и – вскоре окажется, что данный факт необычайно важен, – она купила сигарет.

Моника Стэнтон купила на вокзале, в табачном ларьке, пачку с пятьюдесятью сигаретами «Плейерз» и, не вскрыв ее, бросила в сумочку.

Три сорок. Без десяти четыре. Четыре. Она поднялась на перрон в ту же секунду, как начали пускать пассажиров, и прождала до отправления поезда еще десять минут, показавшихся ей вечностью. В пять часов, усталая и издерганная, она сошла на станции «Пайнем».

– Точность, – говорил ей когда-то мистер Томас Хаккетт, – называют вежливостью королей. И даже более того: точность просто очень хорошая черта. Я сам стараюсь быть точным и не выношу непунктуальности в других. Когда я сталкиваюсь с…

Обычного такси, которое довозит от вокзала до студии за скромную плату в шиллинг и шесть пенсов, на месте не оказалось. Моника пошла пешком по проторенной дорожке, которая вилась среди полей.

К тому времени, как она добралась до студии, она уже бежала. Она подсчитала, что быстрее всего доберется до старого здания, если срежет путь по парку за главным корпусом. Слева от нее располагались съемочные павильоны, а справа тянулась проволочная изгородь. Именно тогда на Монику вдруг снизошло озарение, и она разрешила одну из тех мелких загадок, что мучили ее с самого начала.

У проволочной изгороди сидел почтенный с виду старый джентльмен с седыми бакенбардами и в треуголке; на нем был пурпурный с золотом мундир начала девятнадцатого века, и он курил трубку. За ним примостился архиепископ Кентерберийский, который читал «Дейли экспресс». Три-четыре офицера Шотландского драгунского полка держались на почтительном расстоянии от двух данных субъектов и от двух других людей, стоявших посреди дороги.

Одним был толстяк с сигарой, другим – высокий молодой человек в очках и с преувеличенно аристократическим выговором.

– Послушайте, – говорил толстяк с сигарой. – Не могут они так со мной поступить! Что значит: мы не можем снимать битву при Ватерлоо? Нам надо снять битву при Ватерлоо, и точка! Нам осталось снять только битву при Ватерлоо, и картина закончена!

– Извините, мистер Ааронсон, но, боюсь, это будет невозможно. Солдат призвали в армию.

– Хоть убейте, не понимаю. Что значит: солдат призвали в армию?

– Мы задействовали для съемок настоящих солдат, мистер Ааронсон, которых нам на время ссудили военные. А сейчас их призвали на службу.

– А французы?

– Французов, мистер Ааронсон, изображали ополченцы из войск внутренней обороны. Наполеон сейчас служит дружинником ПВО.

– Господи Иисусе, надо же что-то делать! Займите статистов!

– Трудно будет обучить их всему за такой короткий срок, мистер Ааронсон.

– Я не хочу, чтобы их обучали. Я хочу, чтобы они сражались в битве при Ватерлоо. Хотя… погодите. Погодите-ка! У меня идея. Вам не кажется, что можно закончить картину без всякой битвы при Ватерлоо?

– Боюсь, мистер Ааронсон, она необходима.

– Тогда вот как мы поступим, – заявил толстяк. – Покажем ее символически, понимаете? Герцог Веллингтон лежит раненый на раскладушке, ясно? Он слышит пушки. Пиф-паф! Вот так!

– Да, мистер Ааронсон?

– По лицу у него бегут слезы, ясно? Он говорит: «Там дерутся мои храбрые ребята, а я не могу помочь им». Может, в горячке у него видение будущего. Ясно? Да, слушайте! Выйдет чертовски художественно! Герцог Веллингтон…

Моника Стэнтон застыла на месте.

Она только частично расслышала вдохновенные слова толстяка, так как видела его лишь мельком. Внимание ее было привлечено к другому человеку. По дорожке шел мальчик-посыльный Джимми, который охранял вход в студийный павильон номер три. Он уже сменился с дежурства и ел шоколадный батончик. Наконец, Моника вспомнила, где она видела его раньше.