Я не заметил следов насилия, но предположение, что он умер естественной смертью как раз в ту самую минуту, когда решил обороняться с помощью кольта, было бы слишком большой натяжкой и явным издевательством над теорией вероятностей. Так что мне ничего не оставалось, как разглядеть все это внимательней, для чего я попытался приподнять тело. Оно не поддалось. Я повторил попытку, приложив больше силы, и услышал шелест рвущейся материи. Труп неожиданно приподнялся над стулом и упал на стол, направив кольт прямо в потолок.

Теперь-то уж я видел, как именно он умер и почему до сих пор не упал. Капитан был убит с помощью какого-то орудия, до сих пор еще торчащего в его позвоночнике — где-то между шестым и седьмым позвонками. Рукоятка орудия зацепилась за карман висевшей на переборке куртки и удерживала тело в сидячем положении.

Благодаря своей профессии я частенько натыкался на мертвых людей, смерть которых отнюдь не была натуральной. Но мне никогда не приходилось видеть человека, убитого стамеской. Обыкновенной стамеской для работы по дереву с острием шириной тринадцать миллиметров. Только на ее деревянную рукоятку была натянута резиновая ручка от велосипеда, на которой не остается отпечатков пальцев. Острие вошло в тело по крайней мере на десять сантиметров, так что, даже если предположить, что оно было заточено, как бритва, убийца должен был обладать немалой силой. Я попытался вырвать стамеску из тела. Это мне не удалось. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: перебитые кости или хрящи часто заклинивают даже простой нож при попытке вынуть его. Я не стал повторять попытку — несомненно, до меня это уже пытался сделать убийца. В конце концов, такую полезную игрушку зря в теле не оставляют. Может, кто-то помешал ему? А может, у него был такой впечатляющий запас этих стамесок, что он мог время от времени позволить себе роскошь оставлять их в чьих-то позвоночниках?

Впрочем, эта стамеска совершенно не была мне нужна. У меня была своя собственная. Не стамеска, конечно, но был нож. И я вынул его из пластиковых ножен, вшитых в подкладку моей куртки сзади, прямо под воротником. На первый взгляд он не производил особого впечатления: длина рукоятки — не более десяти сантиметров, острия — семь. Но острый он был, как ланцет, и пятисантиметровый морской канат перерезал как ерундовый шнурок. Я глянул на нож, а потом перевел взгляд на дверь, которую заметил за столом с передатчиком. Скорее всего, она вела в жилую каюту радиста. Вынув из нагрудного кармана миниатюрный электрический фонарик в форме вечного пера, я погасил верхний свет, настольную лампу и стал ждать.

Сколько времени я так простоял? Не знаю. Может, две минуты, может, пять. Чего я ждал? Тоже не знаю. Сам себе я сказал, что мои глаза должны привыкнуть к темноте, но при этом хорошо знал, что это неправда. Быть я ждал какого-то звука, шепота, шороха… Быть может, кого-то или чего-то, что должно было случиться… А может, я просто боялся отворить эту дверь… Неужели я вдруг испугался за свою жизнь? Что ж, возможно, А может, я только боялся того, что найду за этой дверью?.. Я переложил нож в левую руку — не потому, что левша, просто некоторые действия удаются мне одинаково хорошо и той и другой, — а правой взялся за ручку этой чертовой двери.

Мне понадобилось двадцать секунд, чтобы приоткрыть дверь настолько, что я мог проскользнуть в образовавшуюся щель. На последних сантиметрах проклятые петли заскрипели. Звук был настолько слабым, что в нормальной ситуации я не расслышал бы его на расстоянии каких-нибудь двух метров, но в этот момент он ударил по моим расшалившимся нервам, как грохот шестидюймового снаряда, выстреленного прямо над моей головой, и мгновенно превратился в соляной столп, столь же неподвижный, как труп капитана. Мое сердце стучало как молот, и мне очень хотелось, чтобы оно делало это потише.

Если по другую сторону двери меня дожидался некто, готовый ослепить меня фонариком, чтобы затем выстрелить в меня, всадить нож или изобретательно раскроить да части стамеской, то мне не было смысла так уж торопиться на встречу с ним. Поэтому я дал своим легким время хорошенько насытиться кислородом, после чего потихоньку скользнул в приоткрытую дверь, по-прежнему держа фонарик в далеко вытянутой руке. Когда какой-нибудь негодяй стреляет в человека, держащего в руке фонарик или лампу, он, как правило, целится в источник света, поскольку неопытные люди держат его обычно перед собой. Моя рука была вытянута вбок. Я научился этому уже давно благодаря одному коллеге, которому пришлось вынимать пулю из левого легкого, потому что он забыл, как следует держать фонарик. Ему это дорого стоило. Я-то держал фонарик как можно дальше от себя в правой руке, а'в левой, готовой нанести удар, сжимал нож. Страстно надеясь, что реакция моего противника, если он находится в каюте, окажется медленнее моей, я включил свой фонарик.

Меня там действительно ждали. Однако мне не стоило опасаться его реакции. Уже не стоило. Он лежал на койке лицом вниз. Лежал так, как могут лежать только мертвые. Быстро обведя фонариком каюту, я убедился, что больше в ней никого нет. Не заметил я также и следов борьбы. Так же как и в радиорубке…

Не пришлось даже дотрагиваться до него, чтобы выяснить причину смерти. Те несколько капель крови, которые вытекли из колотой раны в спине, не наполнили бы и чайной ложки. Ничего другого и не приходилось ожидать: несколько ударов — вот все, на что способно сердце человека, которому проткнули спинной мозг. Возможно, правда, внутреннее кровотечение, но тоже незначительное.

Шторка была задернута. Я обследовал пол, углы, мебель. Что я надеялся найти? Не знаю. Что нашел? Ничего. Тогда я вышел и так же безрезультатно обыскал радиорубку. Больше мне нечего было здесь делать. Я уже нашел все, что хотел найти, и даже то, что найти ни за что бы не хотел. Я не бросил повторного взгляда на лица убитых. Почему? Эти лица я знал так же хорошо, как то, которое видел каждое утро в зеркале во время бритья. Семь дней назад мы вместе обедали. С нами был шеф. Мы сидели в нашем излюбленном лондонском ресторане. Были веселы, спокойны и беззаботны, как будто вовсе и не работали в нашей конторе. Мы ненадолго отказались от своей профессиональной настороженности, профессиональной напряженности, чтобы в течение пары часов радоваться добрым сторонам жизни, которые, увы, им уже никогда больше не будут доступны. После обеда они покинули нас — хладнокровные и бдительные, как обычно. И я не сомневался, что и в этот раз они были в полной готовности. И все-таки какая-то ничтожная ошибка привела к тому, что их же никогда не будет рядом с нами. Видимо, приключилось с ними то, чего практически невозможно избежать в нашей профессии и чего, вполне вероятно, не избегну и я, когда пробьет мой час, когда придет моя очередь. Даже самый ловкий, самый сильный, самый беспощадный рано или поздно сталкивается с более ловким, более сильным и более беспощадным. Этот встреченный может, например, держать в руке стамеску с тринадцатимиллиметровым острием, и тогда коту под хвост все годы накопленного опыта, все твои знания и изворотливость, ибо он не даст тебе времени даже глянуть ему в глаза. Просто рано или поздно ты встречаешь противника, который сильнее тебя, и тебе уже ничто не поможет.

Впрочем, я сам послал этих двоих на встречу со смертью. Не сознательно, конечно, но ответственность падает на меня. Это ведь была моя и только моя идея. Отбросил все возражения, развеял сомнения и скептицизм шефа, убедил его, хотя и неохотно, но согласиться с моим предложением. Я сказал этим двоим, Бейкеру и Дельмонту, что, если они будут строго придерживаться моих указаний, им ничто не грозит. Мои сотрудники доверяли мне слепо и сделали то, чего хотел я, а теперь лежат передо мной мертвые. В следующий раз я буду твердо знать, что говорить моим ребятам, отправляя их на задание. «Не сомневайтесь, господа, — скажу я им, — твердо верьте в меня, только не забудьте оставить завещание».

Мне больше нечего было делать здесь. Я послал на смерть двоих людей, но повернуть время вспять было не в моих силах. Пора было и мне сматываться отсюда.

Наружную дверь я открывал так, как открывают дверь в подвал, о котором точно знают, что он полон кобр и гадюк. Впрочем, если бы я имел дело в эту ночь исключительно с кобрами и гадюками, я бы без колебаний отворил эту дверь, поскольку эти твари казались мне славными и беззащитными по сравнению с представителями вида «гомо сапиенс», находящимися в эту минуту на борту фрахтового судна «Нантсвилл».

Широко отворив дверь, я замер в глубокой неподвижности. Когда так стоишь, каждая минута кажется столетием. По я стоял. Стоял и просто слушал. Самый тихий звук не ушел бы от моих ушей. Я слышал удары волн о борт судна, слабое металлическое гудение якорной цепи, напрягавшейся, когда «Нантсвилл» боролся с ветром, слышал тихие вздохи усиливающегося ветра в корабельных канатах и далекий крик ночной птицы — звуки, не несшие опасности: голос ночи, голос природы. Я ждал не этого. Постепенно все эти звуки слились в моих ушах с тишиной. А других, несших опасность, я не услышал — ни дыхания, ни шагов на железной палубе, ни шороха, ни шелеста одежды. Если кто и караулил меня, он должен был обладать сверхчеловеческим терпением и выдержкой. В эту ночь сверхчеловеческое меня не интересовало. Только обычные люди с ножами, револьверами и стамесками. Я тихо переступил через порог каюты…

Мне никогда не доводилось плыть ночью на каноэ по Ориноко, и десятиметровая анаконда никогда не падала на меня с нависшего над рекой дерева, чтобы сжать меня в смертельных объятиях, но, для того чтобы описать связанные с этим приключением ощущения, мне уже не надо ездить на Ориноко, ибо теперь я твердо знаю, что при этом испытываешь. Звериная хватка, первобытная сила огромных рук, вцепившихся сзади мне в шею, были ужасающими, были чем-то не только никогда не испытанным, но таким, чего ни вообразить нельзя, ни во сне привидеть. На мгновение меня парализовал страх, и снова мелькнула эта мысль: нельзя избежать того, чего избежать нельзя, вот и моя очередь пришла, вот и встретил этого более ловкого, более сильного, более беспощадного!..