Он знал, что она говорила о нем, и чувство досады не покидало его целые сутки. И хотя безоговорочное восхищение Герды раздражало его, хладнокровная оценка Берил сердила не меньше. «В сущности, – подумал он, – меня раздражает почти все».

Тут что-то не так. Переутомление? Возможно. Нет, это лишь оправдание. Нарастающее нетерпение, раздражительность, усталость – все это имеет более глубокие причины. «Никуда не годится! – думал он. – Что со мной? Если бы я мог уйти…»

Опять эта неясная мысль, устремившаяся навстречу другой, уже определившейся: «Я хочу домой…»

Черт побери, 404, Харли-стрит и есть его дом!

Миссис Форрестер все еще сидит в приемной. Назойливая женщина! Женщина, у которой слишком много денег и столько же свободного времени, чтобы думать о своих болезнях.

Однажды кто-то сказал ему: «Вам, наверное, надоели богатые пациентки, вечно воображающие себя больными. Очевидно, испытываешь удовольствие, сталкиваясь с беднотой, которая обращается к врачу, когда что-то в самом деле неладно». Он даже усмехнулся! Чего только не болтают о бедноте! Видели бы они старую миссис Пэрсток, которая каждую неделю собирает лекарства из пяти разных клиник: бутылки с микстурами, мазь для растирания спины, таблетки от кашля, слабительное, пилюли для улучшения пищеварения! «Доктор, я четырнадцать лет пила коричневое лекарство. Только оно мне и помогает. А на прошлой неделе молодой доктор прописал мне белое лекарство. Оно никуда не годится! Это же понятно, верно? Я хочу сказать, доктор, коричневое лекарство я пью четырнадцать лет, а если у меня нет жидкого парафина и коричневых таблеток…»

Даже сейчас он ясно слышит этот визгливый голос… Отличнейшее здоровье! Ей не могли повредить даже все лекарства, которые она поглощала.

А вообще-то они похожи, сестры по духу – миссис Пэрсток из Тоттнема[12] и миссис Форрестер из Парк-Лейн-Корт.[13] Выслушиваешь их, потом царапаешь пером на листке плотной дорогой бумаги или на больничном бланке, как уж придется… Господи, как он устал от всего этого!

…Синее море, слабый сладковатый запах мимозы, горячий песок. Пятнадцать лет! Со всем этим давным-давно покончено. Да, слава богу, покончено! У него хватило мужества порвать… «Мужества? – хихикнул откуда-то изнутри маленький бесенок. – Ты это так называешь?»

Но ведь он поступил разумно, не так ли? Это было ужасно. Черт побери, это были адские мучения! Но он прошел через все это, вернулся в Лондон и женился на Герде. Взял на работу некрасивую секретаршу, а в жены – некрасивую женщину. Красотой он был сыт по горло! Видел, что может сделать с человеком красивая женщина, подобная Веронике, какой эффект производит она на всякого оказавшегося рядом мужчину. После Вероники Джону хотелось покоя, преданности, размеренной, упорядоченной жизни. Короче говоря, ему нужна была именно Герда! Он хотел, чтобы рядом был человек, который соответствовал его представлениям о жизни, кто безропотно выполнял бы его прихоти и не смел бы иметь собственных мыслей. Кто же это сказал? Настоящая трагедия – это когда у тебя есть все, чего ты желал.

Джон сердито нажал на кнопку вызова.

От миссис Форрестер он отделался через пятнадцать минут. Опять это были легкие деньги. Он снова выслушивал, расспрашивал, подбадривал, выражал сочувствие, отдавая часть своей целительной энергии. Снова выписывал рецепт на дорогое лекарство.

Болезненная, неврастеничная женщина, еле волочившая ноги, вышла из кабинета более твердым шагом, с румянцем на щеках и с ощущением, что жить все-таки стоит.

Джон Кристоу откинулся на спинку кресла. Теперь он свободен! Вот теперь он может подняться наверх, к Герде и детям, и не думать о болезнях и страданиях… Забыть об этом на все выходные!

И все-таки он чувствовал странное нежелание двигаться, непривычную потерю воли. Он устал… устал… устал…

Глава 4

Герда Кристоу сидела в столовой, уставившись на блюдо с бараньей ногой. Отослать мясо на кухню разогреть или не стоит? Если Джон еще задержится, мясо остынет, затвердеет и станет просто отвратительным. Но, с другой стороны, последняя пациентка уже ушла, Джон может появиться в любую минуту, и, если она отошлет мясо разогревать, ленч задержится, а Джон так нетерпелив… «Ты ведь знала, что я уже иду…» В его голосе будет подавленное раздражение, которое она так хорошо знает и которого так боится. Да и мясо пережарится и высохнет. Джон терпеть не может пережаренное мясо. Правда, остывшее мясо он тоже не любит. Во всяком случае, пока жаркое еще горячее и выглядит аппетитно.

Мысли Герды метались от одного к другому, и чувство неуверенности и беспокойства росло. Весь мир съежился в комок, собравшись вокруг бараньей ноги, медленно остывавшей на блюде.

На другом конце стола двенадцатилетний Тэренс вдруг сказал:

– Борная кислота горит зеленым пламенем, а сода – желтым.

Герда рассеянно посмотрела через стол на веснушчатое открытое лицо сына. Она понятия не имела, о чем он говорит.

– Ты это знала, мама?

– Что, дорогой?

– Про соли.

Взгляд Герды скользнул к солонке. Да, соль и перец были на столе. Тут все в порядке. На прошлой неделе Льюис забыла их поставить, и это вывело Джона из себя. Вечно что-нибудь не так.

– Это химический опыт, – мечтательно произнес Тэренс. – По-моему, страшно интересно!

Девятилетняя Зина с хорошеньким, но пустым личиком захныкала:

– Я хочу есть. Когда мы начнем есть?

– Мы могли бы начать, – сказал Тэренс. – Он не будет против! Ты же знаешь, как быстро он ест.

Герда покачала головой. Нарезать баранину? Но она никак не запомнит, откуда нужно начинать резать. Конечно, может быть, Льюис положила мясо на блюдо правильно… но иногда она ошибается. А Джона раздражает, если мясо нарезано не так, как надо. Герда подумала с отчаянием, что у нее самой всегда все получается не так, как надо. О господи! Подливка совсем остыла. Уже покрылась пленкой… Нужно все-таки отправить мясо на кухню… но Джон, может быть, уже идет. Он уже должен был прийти. Мысли Герды метались, как зверь в клетке.

Сидя в приемном кабинете, Джон постукивал рукой по столу, прекрасно сознавая, что ленч в столовой наверху уже, вероятно, готов, но тем не менее не мог заставить себя подняться.

Сан-Мигель… синее море… аромат мимозы, алые цветы на фоне зеленых листьев… жаркое солнце… песок… отчаяние любви и страдания…

– О господи! – взмолился он. – Только не это! Никогда! С этим покончено!

Лучше б я никогда не знал Веронику, никогда не женился на Герде, никогда не встретил Генриетту! Мамаша Крэбтри одна стоит их всех!

Неприятности начались на прошлой неделе, во второй половине дня. До тех пор Джон был очень доволен ее реакцией на лекарство. Миссис Крэбтри уже выдерживала дозу в пять тысячных. И вдруг появилось тревожное повышение интоксикации[14], и реакция DL вместо положительной оказалась отрицательной.

Старушка лежала посиневшая, тяжело дыша, и смотрела на него злыми проницательными глазами.

– Делаете из меня морскую свинку, голубчик? Эксперимент? Так, что ли?

– Мы хотим вас вылечить, – сказал он, улыбнувшись.

– Опять за свои штучки! – Она вдруг ухмыльнулась. – Да я ведь не против, бла’ослови вас ‘осподь! Действуйте, доктор! Кто-нибудь же должен быть первым, верно? Так я ‘оворю? Как-то, еще девчонкой, я сделала перманент. То’да это было в новинку. Стала, как не’р, волосы – ‘ребешком не продрать. А все равно здорово! Потешилась вволю… Так что, доктор, можете потешиться за мой счет! Я выдержу!

– Что, очень плохо? – Пальцы Джона нащупывали ее пульс. Жизненная энергия передалась от него задыхающейся старой женщине на больничной койке.

– Очень! Что-то вышло не так, да? Ну ничего, не падайте ду’ом, доктор! Я потерплю! Правда потерплю!

– Вы молодчина! – с одобрением сказал Джон. – Если б все мои пациенты были такие.

– Я ‘очу поправиться! Вот так-то! ‘очу выздороветь! Моя мать дожила до восьмидесяти восьми, а бабке было девяносто, ко’да она отправилась на тот свет. Мы живучие! В нашем роду все живучие!

Джон ушел тогда из больницы расстроенный, подавленный сомнениями и неизвестностью. Он так был уверен в правильности избранного пути! Где, в чем он ошибся? Как уменьшить интоксикацию, поддержать удовлетворительный объем гормонов и в то же время нейтрализовать пантратин?.. Слишком он был самоуверен. Не сомневался в том, что ему удалось обойти все препятствия.

Как раз тогда на ступеньках больницы Святого Христофора на него вдруг нахлынула отчаянная усталость, отвращение к бесконечной, повседневной, изнуряющей работе в больнице, и он вспомнил о Генриетте. Подумал вдруг не о ней самой, а о ее красоте, свежести, здоровье и удивительной энергии. Ему припомнился даже чуть слышный аромат примул от ее волос.

Сообщив домой, что его срочно вызывают, Джон отправился прямо к Генриетте. Войдя в студию, он сразу же ее обнял с такой страстью, какой не было раньше в их отношениях. В ее глазах мелькнуло внезапное удивление, отстранившись, она освободилась из его рук и пошла приготовить ему кофе. Двигаясь по студии, Генриетта забрасывала его отрывистыми вопросами.

– Ты пришел, – спросила она, – прямо из больницы?

Говорить о больнице Джону не хотелось. Хотелось любить Генриетту, забыть и больницу, и мамашу Крэбтри, и болезнь Риджуэя, и вообще все на свете. Он отвечал на ее вопросы сперва неохотно, потом, увлекшись, все живее и заинтересованнее. И вот он уже шагал взад-вперед по студии, изливая потоки профессиональных объяснений и предположений. Иногда он останавливался, стремясь упростить то, что говорил.

– Понимаешь, нужно получить реакцию…

– Да-да, – быстро сказала Генриетта. – DL-реакция должна быть положительной. Я понимаю. Продолжай!

– Откуда ты знаешь об этой реакции? – спросил он резко.

– У меня есть книга…

– Какая книга? Чья?

Генриетта показала на небольшой книжный столик. Джон презрительно фыркнул.